Страстная неделя

Дождь мелкий-мелкий, словно кто-то сжал губы и поплёвывает.

Пфф, пфф, пфф! Хоровод снова закружился.

Он армию двинул в поход,
А было вояк — двадцать пять,
И ведено было всем им
Из пушек чугунных стрелять.

Дети остановились и выкрикивают, ударяя в ладошки:

Эй, топ, топ, хлоп, хлоп, берегись!
Эй, топ, топ, хлоп, хлоп, в оба гляди!

И опять кружатся в хороводе, встряхивая кудрями, словно хотят смахнуть дождевую паутину:

Он репой осла нагрузил,
Чтоб был провиант для солдат.

Фавье уже не смотрит на хоровод. Он вдыхает утреннюю свежесть. Запах отсыревшего дымка… Вспоминается что-то бесконечно далёкое, солнечный жаркий день близ Понт-а-Муссона. Тогда сам он был вроде этих ребятишек. Пусть себе взрослые устраивают Революцию, сражаются, умирают… Хороводы — всегда хороводы, а дети-короли…

Увидели речку они,
Почудился им океан,
Мухи за ними неслись.
Почудился всем великан…
Эй, топ, топ, хлоп, хлоп, берегись!..

Дождь словно полчища мух, дождь заполонил жизнь. Где сейчас Мария-Ангелица? Где Понт-а-Муссон?

Вот вышли в широкую степь:
«Боже, как мир наш прекрасен!»
Сказали они: «Близок враг,
Скорее бежим — он опасен!»

Дождь припустил, и дети, окончив припев, бросились врассыпную, выкрикивая: «Скорее бежим!» Между тем вдалеке, у околицы, труба сзывала кавалеристов, которые разбрелись кто куда. Отряд тронулся. Крестьяне разгибали спины и смотрели, опершись на заступ. Дети попрятались. От деревни всадники свернули в сторону, на северо-восток, навстречу дождю, оседающему на белых плащах, на касках, на гривах, на шапках.

Вдалеке высится стена деревьев — должно быть, там дорога, тропа плавно спускается к ней, а напротив, по ту сторону дороги, гряда холмов — это, верно, и есть Бельгия. «Боже, как мир наш прекрасен!»

* * *

Ровно в восемь часов утра в миле с небольшим от Байеля граф Артуа в треуголке с плюмажем, герцог Беррийский в серой непромокаемой накидке и маршал Мармон в широком белом плаще с чёрным воротником вынырнули с Лакрешской дороги на шоссе между Лиллем и Дюнкерком в сопровождении не меньше чем полутора-тысячного отряда кавалерии, хотя многие отсеялись по пути: одни наутро после краткой речи герцога Беррийского в Эстере сделали в мэрии заявление, что возвращаются к домашним очагам, ибо не желают переходить на чужую землю, другие, трусы и дезертиры, под покровом ночи улизнули в направлении Армантьера или Флербэ, а нашлись и такие негодяи, попросту воры, которые испарились, соблазнившись доверенными им бочонками с золотом. И в обозе не оказалось не единого зарядного ящика, а кареты почти все либо поломались, либо завязли в грязи.

Позднее были обнаружены три кареты, из них две с гербами, одна жёлтая двухместная, две простые повозки, три коляски, шесть фургонов, четыре тележки, четыре запряжённых лошади, множество разбитых зарядных ящиков, а в них всякая кладь, серебряная утварь и серебро: семнадцать блюд, три дюжины тарелок, четырнадцать колпаков — накрывать кушанья — все из чистого серебра и с королевским гербом. Ещё четыре седла, из них два форейторских, две сабли, одна шпага, две каски, пара пистолетов, а также различные предметы туалета, упряжи и кухонного обихода. Да, я забыл осёдланного эскадронного коня, которого господин де Каньяр из отряда лёгкой кавалерии по собственному почину сдал в эстерскую мэрию. А сколько чепраков, попон! Шляпа с белым плюмажем. Портупея из золотого и серебряного галуна. Три пары ботфорт. Четыре седла. Пятьдесят недоуздков. Десять трензельных уздечек. Двадцать верхних подпруг. Два седельных чехла. Плохенький несессер, совершенно пустой. Шесть холщовых дорожных мешков, тоже пустых… И ни намёка на кабриолет.