Страстная Седмица

Взирая мысленно на крест сей, не знаю, братие, чем начать речь мою о нем — словами, или слезами? Так он жалок и ужасен!.. Жалок не избытком мучений (несчастный терпит их не более благоразумного своего собрата, даже, может быть, менее), а концом их и последствиями. Ибо что выйдет, наконец, из толиких мук? Ничего, кроме того, что они послужат началом мучений адских, куда, окрепшая во зле, душа несчастного уже видимо стремится сама собой. А между тем, как блаженною могла быть участь и сего разбойника! Как завидна была доля его на самом кресте! Он должен был умереть: но умереть острану Сына Божия, испустить дух с Тем, Кто пришел спасти мир; — какой самый великий праведник не почел бы такой смерти за величайшую для себя милость? Разбойнику она дарована туне. Как мало оставалось приложить к сему дару милосердия с его стороны, чтобы вместе с собратом своим прейти со креста в рай! Оставалось только, так сказать, наклонить под венец главу, отверзть для наслаждения уста, произнести два-три слова от сердца сокрушенного… Несчастный точно начинает говорить… но, Боже мой, что выходит из уст его? Хула, самая безумная хула на Того, Кто един может спасти его!.. По крайней мере, не остановится ли он, не опомнится ли, не придет ли в разум и чувство, услышав трогательное обличение от своего собрата? После сего обличения точно не слышно более хулы, но увы, не слышно и молитвы покаяния; это безмолвие — отчаяния!..

Скажите сами, братие, можно ли достойно оплакать такое ожесточение во грехе? И однако же, таким образом надобно оплакивать нам не один крест погибшего разбойника, а кресты многих и многих из нас!.. Ибо и сей ужасный крест допущен стоять на Голгофе, конечно, не по чему другому, как по тому, что есть немало подобных крестов в мире, и что нужно громкое вразумление для тех, коим принадлежат они. В самом деле посмотрите, что делает этот честолюбец, который, темными и низкими путями прокравшись на верх почестей, не знал меры своему надмению и презорству; но, наконец, сверженный превратностью счастья, сделался предметом всеобщего презрения. Время бы уже ему, самое лучшее время, теперь узнать, что отличия и почести человеческие суть пустой дым, признать свои прежние вины перед Богом и человеками, и устремиться к снисканию почестей высшего звания, венцов небесных. Все, и внутри и вне, напоминает о сем душе гордой и злонравной; она одна не видит своего положения, остается нераскаянной и строит вновь замыслы за замыслами; теряется в напрасных усилиях, и мучит себя ими; не видя успеха, хулит и ропщет на все, токмо не на себя. Не копия ли это с несчастного подлинника Голгофского? Посмотрите еще, что происходит с сим богачом, который, не срамляясь ни Бога, ни людей, видимо покланялся доселе одному сребру и злату; божество его, коему он так был верен, наконец, совершенно изменило ему; сребреники его сделали себе, по выражению пророка, крылья и улетели от него навсегда. Не благоприятный ли случай и для сего несчастного увидеть, что богатство и стяжания земные суета, увидеть и обратить душу и сердце свое к стяжанию благ негибнущих и неотъемлемых; употребить для сего самую настоящую бедность свою, пренося тяжесть ее в духе покаяния и веры? Но, ожестевшая в сребролюбии, душа не разумевает дня посещения своего. Вместо того, чтобы благодарить Господа и говорить: благо мне, яко смирил мя еси (Пс. 118; 71), обнищавший богач дерзает проклинать судьбу свою, хулить Провидение Божие. Не копия ли это с ужасного подлинника Голгофского? Взгляните, наконец, и на сию несчастную жертву страстей, на сей остаток человека… В нем некогда кипел избыток сил, кои, употребленные благоразумно, могли составить счастье того, кто обладал ими, и отраду для многих; но сии силы все расточены безумно по требованию слепых страстей; и вот несчастный, еще до наступления полдня, должен ожидать заката жизненного солнца. Чтобы, казалось, лучше, даже неизбежнее теперь, как подумать о душе своей, возвратиться из страны далекой в дом отеческий, постараться загладить, сколько можно, следы своего неразумия, собрать весь остаток сил душевных и телесных и принести его в жертву Богу? Это самое уже говорено было несчастному грешнику его духовным отцом; о сем самом уже не раз напоминала ему собственная его совесть. Но что духовный отец, что совесть для сердец нераскаянных? Сластолюбец видит перед собой бездну, предчувствует уже внутри себя пламень огня геенского, и однако же, упорно хочет, чтобы елей его жизни до последней капли горел в честь студным кумирам!.. Не копия ли это с ужасного подлинника Голгофского?