Страстная субоота в тюрьме

— Из тюрьмы.

— Давно был у допроса?

— Три недели.

— Это необходимый вопрос, — сказал мне г. Л., когда мы вышли из камеры. — Если недавно допрашивали, значит, дело идет, а если давно не было допроса, то нужно как-нибудь пододвигать.

— А что называется давно?

— Ну вот, например, три недели — это давно.

Я вспомнил одного моего знакомого англичанина, с которым мы почти ежедневно видимся в течение полугода и который никак не привыкнет, что на вопрос: который час? ему отвечают: пятый или десятый. Он всегда ожидает, что ему скажут тридцать две минуты пятого или сорок семь минут десятого, и сердится, что люди так не точно выражаются о драгоценнейшем сокровище, о времени. Что, если бы он послушал, как дорожат этим сокровищем в 3-й адмиралтейской части! Впрочем, пренебрежение временем, точно так же, как и неуважение к своему слову, у нас делается по простоте; это, похоже, отличительные черты, характеризующие нашу отчизну.

Я помню, что лет пять назад в самый разгар винокурения на одном заводе в П-ской губернии недоставало рабочих. Является артель человек в 15.

— Хотите работать, братцы? — спрашиваю я.

— Да, наймаемся, — отвечает артельный староста.

— Откуда вы?

— С — ского завода.

— Что же вы там не работали?

— Да так.

— Как так?

— Не подхоже нам там работать.

— Харчи, что ли, плохи?

— Да и харчи.

— А расписку у управляющего взяли?

— Нет, расписки нету-ти.

— Так как же я вас приму? Может, вы там забрали вперед?

— Ничего. Что вы опасаетесь?

— Да не могу, братцы. Дело соседское, еще история из-за вас выйдет.

— Ничего, — отвечают несколько голосов. — У нас из этого просто. Вам какое дело? Мы наймаемся и только.

— Нанимайте, — шепчет мне стоящий возле меня подкурок. — Что нам за дело? Нешто мало этого бывает? У нас из эвтого просто, — прибавляет он в виде неопровержимого аргумента.

Поприсмотревшись, и я понял, что все это действительно очень просто, и даже перестал опасываться принимать рабочих, не исполнявших своих обязанностей к прежним нанимателям, потому что не принимал их я, они шли к соседу и нанимались у него по той же самой простоте. Видно, не нами эта простота началась, не нами она и кончится: только мой знакомый англичанин никак этого не возьмет себе в толк, отчего у нас изо всего так просто, и я объясняю себе его недальновидность вредными последствиями западной цивилизации.

Но возвратимся к тюрьме 3-й адмиралтейской части.

В первой комнате третьего этажа, расположенной точно так же, как второй, сидит опять молодой француз. Ему на вид лет 20; одет в поношенный суконный сюртук; в комнате все в порядке, постель закрыта одеялом. Арестант говорит прекрасным парижским языком и жалуется на медленность по его делу. Он содержится за то же преступление, как и первый француз, которого мы видели в одной из одиночек второго этажа. Рядом с его комнатой комната художника, обличаемого в одинаковом отвратительном преступлении с русым парнем, который содержится во втором этаже.

Художнику на вид лет 40; он немец. Волосы с сильной проседью, одет очень опрятно, в галстук вколота булавка с каким-то камешком. Лицо очень скромное и даже доброе. Глаза выражают страдание, нос, что называют — утиный, в углах губ видна сильная сдержанность; признаков особенно развитой чувственности на лице уловить невозможно. Он жалуется на медленность следствия и надеется, что его пустят на поруки. Он работал у одного известного в Петербурге литографа и думает, что тот возьмет его на свое поручительство.

— Скверное дело, — говорит ему г. Л.

— Да, обвинение, но не дело. Дело пустое. Его никто не докажет, а взвести — мало ли что можно?

— Скверное дело — большая ответственность.

— Я вам говорю, что дело ложное. Лишь бы вели скорее следствие. Я об этом только и прошу.

Дальше в комнате очень молодой человек с красивым лицом, в котором заметна сильная вкрадчивость.

— Ну что? — спрашивает его Л.

— Да все ничего нет. Свидетелей нет; все тянут, — отвечал он очень бойко.

— Сам был полицейским сыщиком, — сказал мне Л., указывая на арестанта, — да и попался.

— Что он сделал?

— Бумаги там подписал какие-то фальшивые, — сказал квартальный.

— Этакой дока, а все-таки попался, — говорит Л.

— Что ж? Я только за других расписался, а никакого умысла не было.

Он начал о чем-то просить Л., я подошел к столику, на котором лежали книги и газеты. Тут была «Монфермельская молочница», несколько переводных романов Поль де Кока, аккуратно сложенные номера «Искры» за 1862 год, два номера «Иллюстрации» и номер «Петербургских ведомостей».

Оставив экс-сыщика, мы поднялись в четвертый этаж и зашли там только к одному арестанту.

Это отставной кавалерийский ротмистр***, судимый за разные подлоги. Лицо очень красивое, но неприятное. Говорит скоро и, видно, знает, что хочет сказать. В комнате накурено благовонной бумажкой, темные шерстяные занавеси на окне. Кровать опрятная, стол покрыт суконной салфеткой, на нем зеркальце, книги и несколько туалетных вещиц. Вообще комнатка убрана и не похожа на печальную, голую конуру, в которой сидит мужик «по оговору воровства».