Страстотерпицы

Небо чистое и высокое распласталось над ними, как громадная летящая птица, и солнце млело, исторгая из себя очередной ясный осенний день, и пульсировало желтым сердцем синей птицы. Там, под погостом, горели последним золотом леса, и простор был пронзителен так, что если долго глядеть на него, захочется заплакать. Эдуард Аркадьевич увидел Егоркино. Оно было белым, словно из белой кости, маленьким и глубоким! Оно казалось более седым и мертвым, чем его цветастый еще, веселый под солнцем погост. И только сейчас подумал Эдуард Аркадьевич об их кровной и вечной связи.

– Я вот думаю, Эдичка. – Иван наливал в жестяную кружку водку. – Вот если можно предсказать, ведь предсказывают всякие там… старцы… будущее… значит, и Егоркино будущее было предопределено… Значит, для этого жило… оно строилось, страдало… – Он вдруг шмыгнул носом и снял пальцем слезу под глазом. – Обидно! Пей давай… Помяни…

Эдуард Аркадьевич принял кружку, помолчал над нею для приличия и выпил. Водка сразу согрела, он поморгал глазами и передал кружку Ивану. Иван заглотил водку махом и сразу выдохнул воздух, взял в руки кусок сала.

– Я только с годами начал понимать, что это такое – народ, родина, с годами… боль какая-то копится в душе. Вот они все – царствие им небесное! – родные мои… Все родные. Тут вот и мать, и отец, и Верка, и дядья, и тетки, и дружки… Все, что во мне есть… Иной раз подумаешь, так и страшно становится – один остался из всех. Один живой егорьевский, а они как стеною стоят… Аж мороз иной раз проймет… И ведь как жили! Счас, как вспомню, как тяжело жили, Эдичка! Какие судьбы, какие судьбы! Как это все осваивалось: потом, кровью, молитвою… Церковь в Мезенцево была… Весь край окормляла. Школы… все тут было. Народ здоровый, веселый… Лица чистые… При этой страшной жизни какие были лица у женщин! У старух… Это были лица икон, такая чистота лучилась на лицах… За что я люблю Венецианова. Ты помнишь Венецианова?

Эдуард Аркадьевич молча кивнул головою. Ему становилось все тягостнее. Он понимал чувства Ивана, но не разделял их. «Народ как народ, – думал он мрачно, – обычный, че уж… тут». Обернулся на кладбище и поежился.

– Да вот он как бы неотмирный… Точно!.. – Иван быстро налил в кружку водки, махом выпил, утерев губы рукавом куртки, закашлялся. Глаза его налились слезами. – Я иногда плачу по ночам. Такое уж время подперло. Господи, – сказал он вдруг в небо, громко и хрипло, – был ли народ на земле у Тебя чище этого народа! Был ли у Тебя еще такой народ! Где он? Покажи его! Разве не этот народ так любил Тебя?! В чем он провинился так перед Тобою?! За что Ты его так? За что мою деревушку и русских, всех нас… – Иван всхлипнул.

Эдуард Аркадьевич глянул на странное сейчас, даже чуть жалкое лицо Ивана и отвернулся, тоскливо разглядывая близкую могилу с тумбочкой без всяких опознавательных знаков.

– Жиды твои за несколько дней, пока Моисей был на горе с Тобою, тельца золотого сварганили… вместо Тебя… Ты простил. Сколько зла… грязи от этого народа, а он процветает… А мой народ, Господи! Ты ничего не простил ему!.. Ты ничего не забыл ему… Ведь разве они виноваты?! Они не отступали от Тебя, не продавали, по европам не ездили, в масонство не вступали, не революционерили… Пахали, рожали, молились… И Ты их не пощадил! Ты не пощадил их, Господи! Ты даже не пожалел нас! Ты разоряешь народ мой, Господи, отдаешь его в руки врагов своих… Своих, прежде всего…

«Он с ума сошел, – холодно думал Эдуард Аркадьевич. – Они помешались там все на жидомасонстве… И Ванька такой же!»

Иван вдруг захлебнулся, отвернулся, видимо, приводя себя в чувство, потряс перед глазами пустую чекушку и с размаху кинул ее вниз, в бурьян. Эдуард Аркадьевич с долгим сожалением наблюдал падение бутылки.

– Видно, ты любишь этих жидов! – докончил Иван. – Ты просто их любишь… Первая любовь, она ведь не забывается. А нас… Подсобный мы материал для Тебя…

– Ну уж ты! – не сдержался Эдуард Аркадьевич. – Смело уж, Ваня.

– А ты молчи, у тебя таких кладбищ нету.

– У меня вообще никакой могилы нет на земле, – тихо сказал Эдуард Аркадьевич, чувствуя близкие слезы. Иван долго и серьезно глядел на него снизу. – Я вообще… воо-о-бще…

– Ну, пойдем, – сказал резко и неожиданно Иван, как делал все, и сразу, закинув лопату на плечо, пошел.

Эдуард Аркадьевич развел руками над оставшейся снедью. Не бросать же такую добротную холстинку да и шмат сала – слава богу! – еще большой… Он суетливо разбросал несъеденные куски по могилкам, последний сунул Белке в пасть, завернул шмат в холстинку и, волоча грабли по земле, нескладно выбрасывая ноги, побежал вслед за Иваном. У развилки Иван, чуть постояв, резко повернул на большую дорогу.

– Однова живем, Эдичка, погуляем еще денек ноне… а там уж за работу. – Он повернул в Мезенцево.