Страстотерпицы

Они зашли в магазинчик, и Дуб вздохнул, вытащил свой гонорарчик, состоящий из одной пятидесятки. Ее хватило на бутылку водки, хлеб, чай и сахар.

– Богато живем, Эдичка!

– Ты знаешь, у меня есть сто долларов!

– Ты че, с ума сошел! Покажи.

– Дома. Мы устроим тебе юбилей. Октября позовем.

– Ага. Пойдет он к тебе. Он сейчас большие банкеты посещает. Да Бог с ним, Эдичка! Ты принес мне удачу. Пойдем выпьем за встречу.

Свою дверь Дуб толкнул ногою и быстро зашел в квартиру, заглядывая во все углы. Он словно надеялся встретить кого-то дома. Как ни странно, свет зажегся, и батареи потеплели.

– Слава Октябрю! – гаркнул Дуб, распечатывая бутылку.

Стол накрыли на полу, на газетке нарезали хлеб. На кухне кипел чай.

– Живем, Эдя! За встречу!

Эдуард Аркадьевич всматривался в лицо друга. Он опустошился и постарел за эти годы. Движения стали суетливы и неверны. Подглазья обвисли, налились багровой жидкостью. Пил он жадно и шумно, хлеб крошил.

– Эдька, а! Хреновая у нас с тобой старость. Тебя хоть Софка подобрала… А я четыре раза был женат, и вот. – Он рукой указал на пустынную комнату… – А какие были красавицы! Ты их помнишь?

– Всех четырех! – решительно подтвердил Эдуард Аркадьевич. – Красавицы все…

– Да. Я их для форсу выбирал… вначале… Потом влюблялся… а потом… Да чего уж теперь.

– Все красавицы…

– Все четыре!

– И ведь еврейки все!

– Все четыре!

– Но какие-то бездомовные, а!

– Че теперь! Я их любил, я всех своих баб любил, Эдичка. Я им благодарен. Какая была жизнь! Ты помнишь наши шестидесятые?

– Дуб! Ду-у-б. Да как же! Еще бы! Какие мы были.

– Мы были молодыми, высокими… Да-да, высокими… Мы не только верили, мы строили все это… Ведь это мы построили. – На глазах у него выступили слезы. – Я снимал перекрытие Братской ГЭС, я перекрытие Иркутской БЭС снимал… ЛЭПы… Ты помнишь, как везли рояль для Пахмутовой через перевал! А БАМ… И сейчас кучка этих грязных скотов там. – Он поднял вверх пальцы… – Она, которая все разорила и обгадила… И это единственное, на что они способны… Они нас… совками… Они нас… Я все смотрел, Эдя… Как они избивали демонстрации… А Белый дом!

– Я ничего не видел! Я жил там… там, в Егоркино!

– А, ты всегда был вне всего… Я бы тоже… но… Ты знаешь, эта подлая Бертолетка обобрала меня, как липку. И скрылась. Уж если Бертолетка меня бросила – то дела мои швах…

Он встал, вынул из брюк ключ и подошел к туалету, и тут только Эдуард Аркадьевич заметил замок на двери уборной.

– Вот мое богатство! – Дуб завел его в уборную. Она была оборудована под фотолабораторию. Стоял объектив, лежали стопки бумаги, фотоаппараты, даже камера. В углу у толчка – высокая стопа альбомов. – Моя жизнь, Эдичка. Вот она. Здесь и ты есть. – Он потянулся к альбомам… – Это вот рабочие. Самые интересные – мои. Вот «гидры», это БАМ. Вот – ты помнишь Казакова – это я с ним. Вот я с Евтухом.

– Да, он был нашим знаменем…

– Да… А это я с Лешей Марчуком… Помнишь, «Марчук играет на гитаре…»

– «И море Братское поет…»

– Поет… Поет… Эх, чем была плоха жизнь, Эдичка! Меня все тянет к этим альбомам, все смотрю периоды своей… Вот, гляди, вот мы… какие новенькие стоим… Вот твой Гарик, Октябрь… а ты-то – сокол! Вот Лялька твоя… с тобою.

Эдуард Аркадьевич задохнулся:

– Дуб… дай! Дай, Дуб!..

– Только после моей смерти! – внушительно по слогам ответил друг.

Эдуард Аркадьевич без отрыва смотрел на Ляльку. Они стояли в обнимку. Он – высокий, светлый, с мальчишеской улыбкой, стройный, с красивым тонким интеллигентным лицом. Лялька держала его за талию, и острая братсковатая ее головенка торчала под его плечом. Он удивился, что она совсем некрасива на снимке, даже не симпатична. В каком-то закатанном трико, с коротковатыми ногами, скорее подросток-пацанка, чем женщина…

– Да, старик, – задумчиво сказал Дуб. – Из нас ты один умел любить. Я женился ради дурацкого престижа. Мне нравилось, что рядом идет красивая баба. Гарик вообще по расчету… Октябрь. – Дуб махнул рукой. – Любил только ты из нас… Буфетчицу с такими ногами… Конечно, ее только любить…

– Ну, Дуб, не ожидал от тебя…

– А че я такого сказал? Я тебе комплимент сказал. У меня нет ни одной любимой женщины… Да, Эдичка… Я, наверное, скоро умру, поэтому и говорю как есть… Лежишь, лежишь ночью, думаешь, вот кого бы ты хотел рядом. А никого бы не хотел… Эдичка, как же так… Хоть бы одна осталась… Все как сквозь сито… все прошли… – Дуб вздохнул, поднял в знак приветствия банку с водкой и отхлебнул, потом замотал головою. – Сучок продали… сволочи… Я помру, Эдичка! Да, да… Чего там, мы не дети… Я вот иду по улице и думаю: «Я последний раз это вижу». Смотрю на желтые деревья… На солнце и думаю: «Последняя моя осень…» А недавно мать приснилась. Ты помнишь мою мать?!

* * *

Домой Эдуард Аркадьевич вернулся поздно. Еще на лестнице в подъезде услышал шум в квартире. Открыл ключом, и шум сразу затих. Невестка глянула на него, как на очковую змею, и демонстративно ушла в залу. Внук вышел к нему с разбитой губой.

– Что с тобою? – спросил дед.

– Все в порядке, дед! Ты не волнуйся – я на этом хорошо заработаю.