Страстотерпцы

Вторым взяли на помост Епифания. Потянулись к Фёдору, да тот побледнел, Епифаний же сам поспешил в руки палачей. Сам к плахе подошёл, смиренный, улыбающийся. Вспомнил, однако, змеиную боль первой казни, глянул на небо и успел-таки сказать вторым, отросшим языком последние слова: «Господи, помози ми!»

Палач окровавленную свою руку в рукавице уже не грел, и ножа не грел. За клещи — клёши холодом жгут, за нож — и нож жжёт. Вырезал язык, однако, чисто, как у коровы какой, бестрепетно.

Шубу у Епифания палач не заворачивал, варежку с руки старца стянул, за руку дёрнул, укладывая на плахе ладонью вниз, четыре пальца своею рукою сомкнул, чтоб вместе были, приметился, тюкнул. Ловко отсёк: восемь косточек из двенадцати.

Епифаний, не почуявший и малой боли, когда язык ему резали, — молитва помогла, — и теперь, после другой казни, встрепенулся, проворно ухватил свои пальцы левою рукой и в карман себе спрятал. Ни крика от него, ни стона — бежит кровь с губ по бороде, капает с четырёх обрубков, как из сосцов. А он глаза закрыл и стоит столбиком, будто зайчик перед охотником, перед смертью. Свели Епифания с помоста. На помост же потянули Фёдора. Раздьякон сверху крикнул народу:

   — Люди, миленькие! Уймите царя своего! Не ведает, что творит. Кровь-то наша на него же и падёт! Дети его сами за топор-то схватятся, будут рубить и сечь стрелецкие кости!

Фёдора дотащили до плахи. Глянул на него палач, а лицо у Фёдора махонькое, снега белее. Рука, не дрогнувшая дважды, должно быть, от мороза, задрожала. Взревел в ярости палач, ухватил Фёдора клещами за язык, махнул ножом — наискось попал, часть языка отсёк. Кинул добычу свою на помост, а язык, как рыба на сковороде, корчится, приплясывает, может, и кричит чего...

Руку Фёдора по росписи в указе нужно было поперёк ладони отсечь. Тут палач не дрогнул, развалил работницу, молитвенницу надвое.

Фёдор завыл, завыл хуже волка. Человек страшнее волка воет.

Тотчас страстотерпцев увели в земляные тюрьмы.

Фёдор стрельцов проклял, а они — сами подневольные — жалели уязвлённых лютой казнью, постарались, как могли, натопили печи, на пол сена положили, на лавки по снопу соломы в головы. Все вещи из изб были перенесены.

Аввакум, измученный казнью товарищей своих, никак не пострадав, взойдя в тюрьму свою, лёг пластом на лавку, а стрельцу приказал:

   — Не носи мне ни еды, ни воды — умру.

Восемь дней лежал, моля Бога о смерти.

Лазарь к нему пришёл ночью, кланяясь, упросил Исусу Христу послужить, сколько есть в жилах жизни, в костях крепости, в душе — правды.