Страстотерпцы

   — Государь не любит, когда к нему с письмами устремляются. Стража у него на руку быстрая: поколотят.

   — Царь побьёт — Бог наградит.

   — Дерзай, коли так, — согласился протопоп — В церкви не подходи, а вот будет в карету садиться, тут уж не зевай. Да смотри, чтоб никто из его слуг грамотку не выхватил, в самые царские ручки положи.

Устремился Фёдор исполнять повеление батюшки Аввакума, как ласточка. Пролетел через стражу, да Алексей Михайлович кинул от себя письмо, будто руки ему обожгло. Стража спохватилась, поволокла Фёдора прочь от царя, да юродство силу даёт человеку неимоверную. Из ласточки медведем обернулся. Двух царских служек зубами хватил. Его пихают, топчут, а он дерзновенно поднял в деснице челобитие, кричит на всю Ивановскую:

   — Царю правда руки жжёт!

Отволокли Фёдора под Красное крыльцо, там и спросили наконец: от кого челобитие?

Узнав, что от Аввакума, царь прислал за письмом Петра Михайловича Салтыкова. Фёдора отпустили.

Спрашивал Аввакум смельчака:

   — Салтыков грубо письмо забирал али вежливо?

   — Вежливо, — ответил Фёдор, потирая шишки, поставленные рукастыми царёвыми слугами.

   — Скажи, Фёдор, по душе будет царю писание моё или же осерчает?

   — Коли не читавши людей бьёт, то прочитавши захочет сжечь, — и тебя, и меня, и письмо твоё.

   — Болтай! — не согласился Аввакум.

А Фёдор не болтал.

Челобитная Аввакума привела Алексея Михайловича в ярость. Кричал Салтыкову, бывшему в тот день возле царя:

   — Сукин он сын! Погляди, что пишет, злодей! «Я чаял, живучи на Востоке в смертях многих, тишине здесь в Москве быти, а я ныне увидал церковь паче и прежнего смущённу». Кто смутитель-то? Пётр Михалыч, чуешь, на кого кивает этот дурак?! «Не сладко и нам, егда рёбра наша ломают и, розвязав, нас кнутьем мучат и томят на морозе гладом. А все церкви ради Божия страждем». Они страждут, а царь только и знает, что ереси плодит. Выхватил из нового служебника словцо и тычет своему царю в самую харю: «духу лукавому молимся». Вели, Пётр Михайлович, прислать ко мне подьячего из Тайного приказа. Всех научу, как письма царю писать! Прикажу сжечь Аввакума.

В царских дворцах стены с ушами. За прибежавшим на зов царя подьячим дверь не успела затвориться, как явилась Мария Ильинична.

   — Уж и за дровишками небось послал?! — закричала на мужа, не стыдясь чужих глаз и чужих ушей. — Правды ему не скажи! Одного лису Лигарида слушаешь. Он тебе в глаза брешет, а ты и рад. Хочешь, чтоб Москва мясом жареным человеческим пропахла?

Царь струсил, а Пётр Михайлович в ужасе выскочил вон из комнаты.

   — Матушка, про что шумишь? Кто тебя прогневил? — спросил Алексей Михайлович невинно, но Мария Ильинична так на него глянула, что головой клюнул.

   — Совсем уж с греками своими с ума спятил! Не обижай русаков, батюшка. Коли отвадишь от себя русаков, чей же ты царь-то будешь?

Постояла перед ним, величавая, прекрасная, и ушла.

Алексей Михайлович глянул на подьячего.

   — Ты вот чего... Садись-ка да пиши быстро. Совсем дела запустили. Пиши к Демиду Хомякову в Богородицк. Жаловался, что плуги многие да косули заржавели. Пиши: пусть не бросается ржавыми-то! Пусть всё ржавое переделывает во что сгодится.

Пока подьячий писал грамотку, Алексей Михайлович достал хозяйственную книгу.

   — Шестого августа просили мы прислать из Домодедова на Аптекарский двор двадцать кур индийских.

   — Так их прислали, великий государь.

   — Прислать-то прислали! Я просил, чтоб сообщили остаток.

   — Сообщили, великий государь. Принести запись?

   — Принеси.

Подьячий умчался.

Алексей Михайлович вытер платочком взмокшее лицо. Понюхал платок. Розами пахло. Царица-голубушка розовым маслом на его платки капает, для здоровья. Запах был чудесный.

   — Фу! — сказал Алексей Михайлович и тотчас вспомнил про Аввакума, позвонил в колокольчик. На зов явился комнатный слуга.

   — За Петром Михайловичем сбегай, за Салтыковым.

   — Он здесь.

Явился Пётр Михайлович.

   — Ты вот что, — сказал государь, с ужасным вниманием пялясь в хозяйственную книгу. — Ты сходи к Аввакуму, скажи ему, пусть о Пашкове толком напишет. Да ещё скажи: довольно ему людей простодушных распугивать. Не куры. Мне говорили, где Аввакум побывал, там церкви пусты... Узнай всё и доложи о запустении, верно ли?

В комнату вбежал подьячий, быстрёхонько поклонился, раскрыл книгу.

   — Вот, великий государь! В Домодедове осталось тринадцать петухов, двадцать девять куриц, сто сорок одна молодка.

   — Это в остатке? — Лицо Алексея Михайловича стало серьёзно и даже озабоченно.

   — В остатке, великий государь!

   — Приплод не велик, но теперь, думаю, расплодятся, коль сто сорок молодок у них.

   — Да уж расплодятся, великий государь.

14

Аввакум писал о Пашкове:

«В 169 Афонасей Пашков увёз из Даур Никанские земли два иноземца, Данилка да Ваську, а те люди вышли на государево имя в даурской земле в полк к казакам... Да он же, Афонасей, увёз из Острошков от Лариона Толбозина троих аманатов...

Да он же увёз 19 человек ясырю у казаков. А та землица без аманатов и досталь запустела...