Стратегический взгляд. Америка и глобальный кризис

Разделительная линия между Европой и Россией с Турцией всего лишь географическая абстракция. Ни река Буг (отделяющая Польшу от Беларуси), ни Прут (по которому проходит граница между Румынией и Украиной), ни Нарва (разделяющая Эстонию и Россию) не выполняют роли географических или культурных рубежей европейского востока. Равно как не выполняют этой роли и расположенные в самом сердце России Уральские горы, по которым, как пишут все учебники географии, проходит граница Европы и Азии. Еще хуже с этой ролью справляется пролив Босфор, соединяющий Средиземное и Черное моря, хотя разделенный узкой полоской воды Стамбул считается расположенным одной частью в Европе, другой (как и основная территории страны) – в Азии[20].

Еще большую путаницу вносят традиционные представления о культурных границах Европы. По образу жизни, архитектуре и социальному укладу дальневосточный Владивосток оказывается куда более европейским, чем Казань (столица Татарстана), расположенная за тысячи миль от Владивостока в «европейской» части Российской Федерации. Столица Турции Анкара, находящаяся на Анатолийском плато, а значит, с географической точки зрения в Азии, не менее европейский город, чем столица Армении Ереван, построенный более чем на полтысячи миль восточнее, однако официально принадлежащий Европе.

В конечном итоге Россию и Турцию (в меньшей степени) отделяет от Европы не география и не образ жизни, а скорее не поддающееся точному определению несоответствие отличительным политическим и культурным особенностям современного постимперского Запада. Ему присуще сочетание остаточной духовности и философских принципов (особенно тех, что отстаивают неприкосновенность личности), а также повсеместно принятого понятия гражданских прав, закрепленного в явной приверженности власти закона в конституционных демократических государствах. Россия разделяет эти ценности на словах, однако в политическом строе они не отражены, тогда как Турция уже активно применяет на практике. Обе страны безапелляционно заявляют о своей культурной и социальной «европеизации». Обе сводят к минимуму остатки своего когда-то более очевидного восточного деспотизма. Турки упирают на институционализированное отделение религии от государства в своей модернизированной и все более демократической стране. Россияне подчеркивают, что Российская империя целенаправленно европеизировалась еще со времен Петра I, а коммунистический период – это скорее отклонение, и традиции русского православия неотделимы от европейского христианства.

Тем не менее Россия и Турция действительно, пусть и по-разному, выступают наследницами своего самобытного имперского прошлого, которое сплетается с их современной «европеизацией». Обе страны побывали на вершине славы отдельно от Европы (и зачастую в противовес ей). Обе пережили падение с этой вершины. В XIX веке Турцию прозвали «больным Европы». В XX веке Россию воспринимали так же дважды – первый раз перед Октябрьской революцией, затем после падения советского коммунистического строя. Обе страны отреклись от своего имперского прошлого, однако полностью стереть его ни из геополитических амбиций, ни из исторического сознания, несмотря на целенаправленное и упорное переосмысление себя, им не удается.

На протяжении XX века Турция больше преуспела в преобразовании, чем коммунистическая Россия. Масштабные реформы Ататюрка, обрушенные на страну в 1924 году (через три года после провозглашения ее постимперским государством), повлекли за собой радикальные и на редкость удачные перемены. Турция отказалась от своих арабо-исламских корней, одним махом перешла с арабского алфавита на латиницу, выдворила религиозные элементы из государственных учреждений и даже сменила манеру одеваться. В дальнейшие десятилетия она последовательно и целеустремленно институционализировала растущую демократию в государстве, за которым прочно закрепился светский статус.

В отличие от России Турция никогда не впадала ни в манихейские страсти по истреблению собственного народа, ни в тоталитаризм. Амбициозная националистическая мистика Ататюрка будоражила умы пылкой турецкой молодежи сама по себе, а не вбивалась с помощью продолжительного бесчеловечного террора. Турция не строила гулаговских лагерей и не провозглашала свои внутренние преобразования универсально применимыми и исторически неизбежными. Турецкий эксперимент не отличался такими глобальными притязаниями, как советский, однако в рамках своей страны оказался более плодотворным.