Нельзя сказать, что мальчик не переживал отвержение себя детским окружением, о чем ярко свидетельствуют запечатленные им наполненные отчаянием и тревогой одинокого изгоя, видения юного периода жизни (как, кстати, и сам факт таких четких воспоминаний). К этому, пожалуй, стоит добавить и выводы ряда исследователей относительно сексуальной неполноценности Дали. Единственным способом жить для Сальвадора оказался уход во внутренний мир грез и героических мечтаний, где он всегда был победителем и замечательным героем. Именно отсюда берет начало навязчивое и непреодолимое желание что-то доказать всему остальному миру. Игнорирование Сальвадором Дали внешнего мира достигло таких катастрофических масштабов, что его внутренний мир практически безвозвратно вытеснил реальность, а возрастающая вера в собственную исключительность, последовательно и беспрерывно развивавшаяся с первых дней его жизни, позволяла противопоставить себя всему остальному человечеству. Любовь и ободрение в раннем возрасте сделали Сальвадора психологически защищенным от непонимания другими его собственного уклада мыслей – у ребенка отлично срабатывал защитный механизм вытеснения. Напротив, «борьба» с миром не только не была для него непосильным бременем, но и доставляла определенное удовольствие – предстать перед миром ярко выделяющимся оригиналом, способным на самый необузданный поступок, – это непрестанное желание сделало Дали патологически неизлечимой индивидуальностью, которую он сохранял на протяжении всей жизни и которая многое определила в его творчестве. Быть, но не как все, создавать, но не то же, что все! Это стало жизненной философией Дали, которую со временем дополнили основательные знания, конечно, полученные не в учебных заведениях, а в результате длительного внутреннего поиска, навязчивой потребности понять суть вещей, от которых его псевдоучителей отделяло поистине космическое расстояние.
Он бредил собственной гениальностью с детских лет! Уже в десятилетнем возрасте, чтобы выделиться из толпы, он совершал умопомрачительные и опасные прыжки с высоты. Иногда Дали прыгал в лестничные пролеты – он готов был подвергнуть себя смертельному риску ради привлечения внимания к своей персоне, и этом было что-то патологическое. Живя во внутреннем мире, он нуждался в доказательствах внешнего и с юных лет рассматривал его исключительно как аудиторию. Это стало ранней неестественной, но очень действенной формой самореализации. При этом Сальвадор мало беспокоился по поводу своего безнадежного отставания в школе (придя в школу, он умел лишь назвать буквы алфавита и написать собственное имя), а еще больше он привык к отчуждению. Даже тот факт, что он стал второгодником, нисколько не поколебал уверенности Сальвадора в собственной исключительности, и он так же, как и прежде, продолжал бредить своей мессианской ролью короля-гения. «Он настолько закоренел в умственной лени, что это делает невозможным любые успехи в учении» – таким было заключение учителей, заставлявшие всхлипывать родителей Дали, но отнюдь не трогавшие его самого. Вспоминая об одноклассниках, он отмечал, что «не играл и даже не разговаривал с ними». Продолжая неутомимые путешествия по загадочному саду собственного воображения, мальчик не желал впускать туда никого; что же касается учебы, то он, ненавидя какие-либо умственные усилия, укладывающиеся в некую сомнительную логическую схему, раз и навсегда поставил на ней крест.
Однако не признавать учебы в любом виде не означало для юного Дали не признавать знаний или, лучше сказать, сладостных мук познания. В поисках места уединения Сальвадор уговорил мать выделить ему прачечную под обустройство «мастерской» по собственному усмотрению. Под самой крышей дома, в умиленных наслаждениях полным одиночеством и в борьбе с желанием выскочить на шумный детский гомон на улице он создал свой непостижимый и экзотический мир. Мир одинокого короля, безнадежно больного нарциссизмом. Отец как-то подарил ему подшивку журналов об изобразительном искусстве, что, к его удивлению, дало первый ощутимый толчок к приобретению всеобъемлющей магической идеи.