Страус — птица русская

– О фигуре Грозного идут споры – есть историки, которые хотят опровергнуть его злодейства и деспотизм и утверждают, что он чуть не праведник и был тесно связан с православными святыми. Что вы думаете об этом?

ЛУНГИН: Главного святителя того времени митрополита Филиппа он убил, так что связь, конечно, прочная со святыми у него. Настоятеля Печерского монастыря, преподобного Корнилия, Грозный смолол в жерновах, так что рассуждения о святости Ивана Грозного – это досужие вымыслы. Он много каялся, и каялся лицемерно и талантливо – но практика его была ужасна. Фильм и посвящен тому, как Филипп восстает против тиранической власти царя. Вы не слушайте экстремистских историков, которые готовы записать в святые и Распутина, и, может быть, даже Сталина, вы читайте нормальные книги вменяемых авторов.

– Безумно двойственно всё в России! Невозможно хоть к чему-нибудь отнестись ясно, просто, благородно. Страшная двойственность, несоизмеримые противоречия отлиты в один кристалл. Оттого и дискуссии такие о личностях царей. Людям хочется ясности, а ее нет! Как вы для себя решаете, что делать с этой мучительной двойственностью?

ЛУНГИН: Я не могу внести ясности, я могу только запутать еще больше, потому что я не историк, я все как-то пропускаю сквозь себя, и у меня взгляд эмоциональный, художественный. Да, эта двойственность мучительна и в то же время ужасно интересна. Я ее увидел во времени Ивана Грозного, когда было словно бы два бога в России – один Бог Грозного, Бог власти, а другой – Бог добрый, Бог народа и митрополита Филиппа. Была правда официальной власти и была другая правда, которую все знали. Уже тогда, в XVI веке, люди жили в состоянии двоемыслия… Грозный был монстр, тиран, но и блестящий писатель, и умница, один из самых образованных людей своего времени, первая типография открыта при нем, собрана великая библиотека. Может быть, эта двойственность – и дар, и наказание русских. Может быть, если мы сами на себя посмотрим, то увидим эту двойственность сами в себе…

– Когда работали над своей картиной, пересматривали шедевр Эйзенштейна, фильм «Иван Грозный»?

ЛУНГИН: Пересматривал новыми глазами. Эйзенштейн был гений, а я не гений. Эйзенштейн выполнял государственный заказ, ему лично товарищ Сталин смотрел в глаза и говорил: а сними-ка ты, товарищ, фильм про Ивана Грозного (то есть про меня, подразумевал он). Эйзенштейн создал великое эстетическое высказывание, не касающееся на самом деле ни политики, ни даже истории. Его фильм похож скорее на оперу, это завораживающе красиво, трагично, но там нет психологии власти и тайны психологии власти Грозного. Этот фильм стоит абсолютно отдельно, как потрясающе красивый букет, но это фильм не про историю и не про Россию. Я же хотел, наоборот, сделать картину куда более камерную и хотел при помощи необыкновенного создания – Петра Мамонова – войти в эту личность, понять, что же там внутри кипело. Я взял только один конкретный исторический эпизод, периода расцвета опричнины, 1565 год, конфликт Грозного и Филиппа. Для меня это важнейшее столкновение. Филипп, власть духовная, возвысил свой голос против власти царя! Из этого вышел мой фильм, куда более скромный, чем шедевр Эйзенштейна.

– В Мамонове есть что-то поразительное, можно сказать, архаическое, как было в зрелом Алексее Петренко. Как будто человек знает прошлое всем нутром, а не головой только.

ЛУНГИН: Да, в Мамонове будто есть «матрица» Ивана Грозного, в нем живут глубины и тайны русского духа. Но и в Олеге Янковском есть потрясающая глубина и тайна. Знаете, тут еще неизвестно, кто кого переиграл. Янковский выстроил такое противопоставление, такую стену выстроил сам в себе, а роль практически без слов – вот это работа актера! Петр Николаевич – тот не актер. Тот артист. Он будет на столбе стоять как столпник, на одном пальце, и все равно будет хотеть быть любимым, быть с публикой. Он не всякую роль может сыграть, он натягивает на себя роли, как рубахи: какие-то впору, какие-то трещат – тогда он отказывается, и эта избирательность у него правильная. Но когда он входит в образ, он становится одержимым. Для меня плоти Ивана Грозного в Мамонове больше, чем в Николае Черкасове, который играл у Эйзенштейна.