Страус — птица русская

Роман Смирнов в силу особенной складки характера не может вести консервативное профессиональное существование. Но здесь он, соединившись с очевидным собратом по натуре, с Алексеем Хвостенко, создал спектакль, максимально отвечающий своему порывистому, неровному, глубоко музыкальному дару сценической композиции. «Квартирник» – это никоим образом не концерт, и не мюзикл, и даже не развитие отечественного жанра зримой песни, это особенный мело-театр, сотканный из тонких энергий музыки, которые определяют обычно куда более плотное, «грубое» актерское существование. Здесь оно размягчается, высветляется, начинает пульсировать, прирастать дополнительными настроениями и смыслами. Как хорошо мы знаем этот «аккорд» потерянности, бедности, печали, трехгрошового шутовства и – гордости, особенного творческого «проницания жизни» сквозь ее фасадное рыло! Человек загнан в угол, стерт, притиснут, он жалок и слаб, но, пытаясь услышать внутреннюю музыку, будучи искренним и честным даже в малости и убогости своей, он постепенно может вырваться из клетки будней на волю. Достучаться, допеться, доплакаться, домолиться до света. В «блистательных закоулках» театра на Литейном тихо вылез нежный отросток настоящего метафизического театрального Петербурга. Спешите видеть. Вещица нежная, долго в реале не держится.

Всё честно и благородно

«Поздняя любовь» А.Н. Островского в Молодежном театре (Санкт-Петербург). Режиссер В. Туманов.

Зрители расходятся в состоянии приятной взволнованности, у некоторых влажно поблескивают глаза: кажется, Островский плюс Туманов в Молодежном эту самую молодежь «пробил», задел, тронул и сделал это безопасным и неагрессивным способом. Нежно. Легкими касаниями. Только через актеров.

«Поздняя любовь» в трактовке Владимира Туманова обнаруживает тесную связь с хорошей советской драматургией – с Розовым, Володиным, Арбузовым и Вампиловым. «Сцены из жизни захолустья» А.Н. Островского (там не только «Поздняя любовь», есть и другие пьесы этой серии) – это, так сказать, прародительское место, источник всего последующего. Почему я не поминаю Чехова? Ну, всуе не хочется, и к тому же есть, есть важное отличие.

В захолустье Островского живут бедные люди, а бедные люди в русской стороне – это учителя, актеры, сбившиеся с курса юристы, обедневшие чиновники.

Это интеллигенция, собственно говоря. Или точнее – праинтеллигенция. Лишенная кратковременного исторического миссионерства и всяких высокомерных галлюцинаций, она в мире Островского находится в положении чисто страдательном и оттого ужасно симпатична. Впрочем, Островскому ведь вообще симпатичны хорошие бедные люди, а уж если они еще и какие-то книжки читают, автор буквально ласкает их веселым и сочувственным взглядом. Эта праинтеллигенция, как и советская и постсоветская интеллигенция, встроена в общий мир на скромных правах. У нее нет того особенного значения, которое, конечно, имеют интеллигенты Чехова. Те при всей униженности или несчастливости говорят миру «новые слова», несут «вести из будущего», мыслят масштабно и перспективно. У Островского этого нет, ведь главное измерение ценности человека в его мире – измерение не духовное, а сердечное. Стало быть, тут «новые слова» не нужны – нужны, напротив, слова старые.

Праинтеллигенты Островского – добрые, сердечные люди, устанавливающие вокруг себя стандарт честных, добросердечных отношений. Учитель, актер, юрист, чиновник хороши тогда, когда в противовес родному своему «захолустью» (умственному и нравственному) не воруют, не лгут, не хамят, не зверствуют ради денег, не обманывают девушек и не унижают слабых.

Жители «захолустья» из «Поздней любви» – наши глубокие родственники, и именно эту похожесть и подобность, эту сердечную «володинскую» нотку вытащил Туманов из пьесы, хотя вполне можно было вытащить совсем иное.

Обстановка воистину скромная, как и просил автор: в заднике прорезана узкая щель-дверь, где угадывается лестница, на авансцене стол и скамья, конторка да этажерка темного дерева (художник-постановщик А. Орлов). И платьица на женщинах все черненькие да серенькие, так что глаз тоскует, и, прекрасно об этом зная, художник по костюмам С. Граурогкайте во второй половине спектакля припасет сюрпризы: разгар чувств выразится и сменой цветовой гаммы.

Пьесу, как мне показалось, играют почти без купюр, благо она по объему невелика и по языку не архаична.

У мамаши Фелицаты Шабловой (И. Полянская) – два сына: один трезвый и работящий, но дурачок (Дормедонт – Е. Титов), другой умный, но пьющий и деньги мотающий (Николай – А. Кузнецов). От бедности Шаблова сдает комнату жильцам, семье Маргаритовых, – Герасим Порфирьевич (П. Журавлев) разорился из-за одного несчастного происшествия, но мечтает поправить дела, а его дочь Людмила…

А его дочь Людмила. Тут придется споткнуться, пересказывая сюжет, потому что и в пьесе, и в спектакле этот образ имеет первостепенное значение.