Стравинский

Столпились, тщимся. Неслышно. Жаль. Позже, позже, никогда. Так и живем. Если сверху. Да хоть и не сверху. Очевидное. Слепота – слоистое словечко, язык слоеный. Еще «куриная слепота». Это уже резкость навели, большой свет включили. Даром. Детское название. И всякий раз, когда уже, казалось бы, последний подзатыльник и смирение, хляби и исход – снег. Альбом. Это – что называется, под другим углом, в другой тональности. В другой тональности – Расея, Сибирь, сладостно и пух. Снег, много снега. Большая стирка. Спасение. Спас. Синева. Другой аккорд, другая тональность.

Да уж сказано теперь.

Бардак, не спорю. Модное, словечко «зудится». Вот затаскали, обслюнявили. А торжественность, все одно, проглядывает. Торжество. Крапивница! Шутихи! Колесо огненное! Нет, нет, от торжеств нам никогда не очиститься. И хорошо. И гордость и парад. Как у Гомера. Тот старик на Гомера похож. Еще думаю, откуда слепота? Слепнем. Да. И не спорь, не люблю. Гимн. Стоять буду. Лично я – встану.

Вроде бы муравейник, но ведь всякого муравья можно взять в руки, подержать, получить укус, в результате вздрогнуть, одуматься, выздороветь. И зимой. Настаиваю. Мы времен, в том числе и времен года не наблюдаем, нам это – лишнее. Во вторник – март, в пятницу снова январь грянет. Выглянет, глянет, заглянет с морозца, щеки пунцовые, зубов не пересчитать. Не доводилось белых муравьев встречать? Нет?

Рассеянность. Закономерно. Одной ногой в муравейнике – другая уже далече. Ступил, наступил, наступили, наступил, вляпался. Всегда вдруг. Всегда – гром средь явного неба. Что такое снег? Выводы, напутствия, выводы, печали? А надо ли? А когда середина жизни, самая сердцевина? Пожалуйста – солнцепек. Все эти закономерности – мура. Где угодно, только не в нашем дворе. Вдруг. Чудо. Всегда. Так привыкли к чудесам, что и не замечаем. Еще жалуемся на что-то. Здравствуй, солнышко. И хорошо. И поплачем. Не помешает. Кулинар сказал бы – не помешает.

Николай всегда рядом. Никола. Если прислушаться, можно дыхание разобрать.

Возьмите хоть Сибирь, Сибирь-матушку. Чем прирастает? Комьями. Комья, комья, сырые комья, мерзлые. Тут вам не Париж. Слава Богу! Снег накроет, покроет, укроет наважденьем, негой, тишиной. О ногах уже не думаешь. Вот, к слову, о чем он там, в Париже своем, думал, Игорь Федорович? Что вспоминал? Сибирь разве? А что же еще, когда всё – Сибирь. Если всерьез. От Сибири до Сибири живем, если зажмуриться. Любое слово – возьми, хоть зарубку поставь, к той же кочке и вернешься. Так что смыслы – товарные вагоны. Мчат сквозь вьюги вдоль Млечного пути. Параллельным курсом. Повисли. Висят. Когда жар или озноб, война или путешествие, все равно. О чем думал, о чем Стравинский думал, Игорь Федорович думал, ускоряя, замедляя шаг, ускоряясь или в плюшах разомлев? Об Арктике, айсбергах, хотя встречать не доводилось наверняка. Это же не Амундсен какой-нибудь, с костром и апельсинами. По чистоте тосковал до оскомины. Бессмертие таким-то образом и зарабатывается. Все смешалось. Семейство Облонских. Облонские, Стравинские.

Глаза, глаза.

Хорошие новости. Хорошие. А знаете что? А я не исключаю. Как всё будет? Небо, дрогнув, накренится, только успевай, дровишки подбрасывай. В щель бытия. Тень ли, мышь. Юркнула незаметно. Так события складываются. Камушки. Камушек. Еще не знаешь, куда камушек, ветхой фуфайка судьба. Говорил, все с расстегнутого воротничка начинается. Теперь-то уж что об этом?

А что простаки? Вот как раз простаки и есть контрапункт, напоминаю, главное. Считать шаги, по головам, цыплят по осени, номера на грузовике справа налево, потом слева направо, пингвинов-школьников по пути, кукушкины ку-ку, а этот выпал из гнезда, и полетел, заметьте, об этом стараются не думать, бомжей на вокзале, любовниц, любовников, помечать в дневниках, альбомах, тетрадках, четырнадцать, восемнадцать, семь, счастливое число, радуга, считать, считать, зубочистки, запонки, точечки и кружочки, зубы и зарубки, да, но главное – ротозеи, сирые, убогие, лопоухие, сероглазые, синеглазые, пушечное мясо, птицеловы, попрошайки, наперсточники, хромые и увечные, те, что босыми ногами своими вращают шарик до изнеможения от пепелища до пепелища, прощай, Пифагор, здравствуй, Вавилон.

Хорошо, должно быть, оказаться с ними в пещере или окопе. Тоннель, яма, бойлерная в тенетах, бомбоубежище, когда не до султанов, а крепкие руки ох, как хороши. Страх. Уже не та эмоция. Спас и свет. А, по сему, ничто цены не имеет. Ровным счетом ничего, кроме самого счета, что и есть контрапункт. И что вам мои квартеты, когда так зыбко всё? Что может сравниться с последней минутой, самой последней? Разве что хайку. Моментальный смысл. Навсегда, как вспышка магния. Восемь, шестнадцать, семь. Семерка в финале – неизбежно. Да здравствует Равель. Вы меня слушайте, ребе, я кое-что еще помню. Встречать-то всем вместе придется. Или вам число четыре больше нравится? Ничего особенного. Мог бы и догадаться. Устаю, стараюсь не задумываться.

Паутинкой тлеющей.