Страж и Советник. Роман-свидетель

– Жена – учительница! А ты пальцами в глаза тычешь! – Полковник сказал тихо, чтоб услышал только сержант.

– А что вы в наших местах делали?

– Знакомился. Ты знаешь, что бандеровцы еще остались?

– Тайна Чёрного леса? Знаю… в Карпатах.

Полковник посмотрел, будто хотел понять, можно ли мне это сказать.

– Человека, что родники бережет, знаешь?

– Блаженный! Партизан! Его все знают.

– Группа тут была… бандеровцы. И схрон где-то должен быть. Партизан тоже с ними вроде бы якшался. Допрашивали его, признали невменяемым. А к схрону кто-то придет. Ты не видел у него… яйца есть?

– У кого?

– Да у того, кто тут у вас Партизан.

– А что мне в мотню заглядывать

А Партизан родники спасает.

– А он знал, что уезжаешь?

– Не советовал… говорил, чтоб я тут родники хранил. Святое дело! А то зарастут, никто не найдет.

– Тебе показывал, где родник?

– Там недалеко землянки остались с войны

– А почему тебе?

– Я про Тараса Бульбу прочел!

– А ты показывал кому-нибудь те места?

– Он говорил… тишина нужна! А то родник затопчут.

– Покажешь потом мне?

– Зачем?

– Интересуюсь… географией.

Я вспомнил, как он взмахнул ракеткой перед собой… свист! А если бы шашкой? У хранителя родник был ножик из обрубленного клинка – золотой от прикосновений эфес сам просился в руку. Я брал в руку, старый партизан кивал: любо-любо, казачок!

– Любо… любо, казачок! – Вспомнил, как сказал человек, когда я свистнул струнами ракетки. Совсем другим голосом, но те же слова.

– Вы откуда знаете?

– Вот тебе и вся тайна! – Засмеялся человек. – Теперь нас уже трое. – Слушай сюда! – Снова склонился ко мне.

– Я слушаю! – Будто бы уже подчиненным голосом.

– В мореходку?

– В университет.

– На какой факультет?

– Не знаю пока… на журналистику.

– Чтоб ничего обо всем? Ты займись главным! Займись самым главным. – Вдруг притянул к себе за рукав. – Займись философией силы!

– У нас демократия! – Лицо Полковника перед глазами было так близко, что будто бы в него вплывал.

– Демократия! – Он так вгляделся, что сил не стало отвести взгляд. – Сократа знаешь? Демократы приговорили к смерти!

– У нас социалистическая!

– Когда поступишь, зайди в первый отдел. Скажи, что меня знаешь. Полковник Бондаренко из Воронежа.

– А имя-отчество?

– Дзю-займись! В дзюдо дураков не бывает!

И после его слов я будто бы существом беспаспортным быть перестал. Меня прежнего тут больше не должно быть. И как-то смутно-сумеречно понял, что словно включен в какой-то совсем неведомый мне замысел. Но что знают трое, знает даже свинья. Лучше, если знают двое. И один, как мне скажут совсем недавно в шутку, один из них мертв. А в дзюдо и каратэ дураки, я теперь знаю, есть, как и везде. Но там их меньше, чем где бы то ни было.

А через четверть часа поезд по шпалам – строчками из рассказов пошел мимо пристанционных построек, мимо черных паровозов со звездами на тупых уверенных лбах – стояли по запасным путям на случай войны. Показались выгоревшие обочины, свалка с ведрами без днищ, коняга в отдалении на лужке вздергивала схваченные путами передние ноги. За станцией Графской еще больше открылись пространства, еще плотней схлопнулись времена… – увязла в снегах казачья полусотня на худых подбитых войной конях, виден худой кострец крайнего жеребца – случайно уцелел ветхий днями дончак, что минуту назад вздернул ноги в ременных путах. И с бронепоезда по дергающимся в снегу существам сейчас ударят со страниц пулеметы красного бронепоезда.

Посреди зеленых окрестностей все теплое занесет покрасневшим снегом.

А успокоенный дорогой старший сержант за боковым столиком уже догрызал куриное крыльце. К двум пальцами, которыми тыкал в глаза, прижимал большой – троеперстие запоздалое. Обсосал горлышко, перекусывал крыльца, жена молчащая с младенцем на руках рядом. Даже от мужа грудь закрывала платком, хранила сосунка от всех взглядов. И когда хотела переложить к другой груди, струйка белым плеснула.

И мужчина отпрянул, будто глаз обожгло.

В Москве носильщик-проводник ни разу не оглянулся, когда под землей на вокзал с вокзала, – дорога на Ленинград вела в совсем чужие места. Снова по-книжному пошли вдоль дороги черные и серые крытые тесом крыши, речки с коричневыми торфяными струями, рыжая глина вдоль разъезженных переездов.

А в Бологом поезд стоял целых десять минут – все вышли, и я за всеми.

На перроне уж накрыты столы – на каждом месте чашка с горячим борщом, котлеты, в стаканах краснел морс. И разом склонились – я тоже сел, гадая, входят ли горячий обед в стоимость билета. Брал хлеб из большого блюда так, чтоб не тронуть своей рукой чужие пальцы, вдруг чувствуя, что у людей дороги есть какое-то общее признание. Из случайного дорожного родства, уже смелее взглядывал перед собой и вбок. И даже взгляд готов был выставить чужому взгляду навстречу. Будто бы принимала новая жизнь, но прежняя, по-свойски взглядывающая сейчас на соседей, хотела остаться самой собой – себя от всех хранить. Будто бы навсегда придержать в себе некую тайну.

А что особенное хранить?

Не хотел в новом мире пропасть, а уже припал к выставленной чашке.