Страж неприступных гор

— Просьба ко мне? Хорошо, скажи, чего ты хочешь, господин, и если смогу…

— Сможешь, и даже будешь должна, поскольку сегодня это уже не просьба, а требование. Вот как я выгляжу, Черная Жемчужина, — сказал он, снимая капюшон и открывая всю чудовищно обезображенную голову; здоровой была лишь часть лица. — Покажи мне свое лицо, ибо прежде чем я умру… я хотел бы увидеть кого-то, кто пострадал в этой войне так же, как и я.

Невольница молчала.

— Прошу и требую, — повторил Мольдорн.

— Я… женщина. Я не могу.

— Сделай это, госпожа. Я хочу тебя увидеть.

— Прямо здесь? Сейчас?

— Да.

Коридор был пуст, стояла лишь стража у лестницы. Еще один алебардщик дальше и следующий очень далеко… Хайна медленно отстегнула вуаль.

Посланник молчал.

— По крайней мере я, знаю, за что сражался. За то, чтобы во имя любых целей ни с кем нельзя было сделать того, что сделали с тобой. Никаких оправданий для… чего-то подобного… я не нахожу.

Несчастная, прикусив обведенные кривыми шрамами губы, не смогла сдержать слез обиды и унижения, ибо у выглядевшей так женщины не было более сокровенной тайны и она не могла стыдиться чего-либо больше, чем своего незаслуженного уродства. Не считая королевы, Мольдорн был первым и последним человеком, который видел ее обезображенное лицо. Дрожащей рукой она потянулась к вуали.

— Нет, погоди… Кеса могла, но не хотела, и наверняка ты ей это простишь. Готах не может. Но я… — Он коснулся ее лица, после чего сильно провел рукой, словно стирая или собирая что-то пальцами. — Я всего лишь мужчина, от моей жизни осталось несколько недель, и мне не нужно быть красивым, Черная Жемчужина.

Она не могла вымолвить ни слова, глядя, как щеки посланника покрываются страшными шрамами, меняясь на глазах… Она знала рисунок этих шрамов! Сдавленно вскрикнув, она прижала ладони к лицу и не почувствовала под пальцами ничего… Остался лишь один заметный шрам, на самом краю щеки, почти закрытый волосами — в том месте, где носил собственное уродливое пятно посланник… Она быстро повернулась к окну, стекло которого превратилось в зеркало, поскольку снаружи была ночь. На нее смотрело обычное человеческое лицо, вовсе не отталкивающее, лишь отмеченное неприятной памятью о встречах со сталью на полях сражений.

Одно дело — шрам на симпатичном женском лице, но совсем другое — чудовищная маска, от которой каждый в ужасе отвел бы взгляд. Черная Жемчужина королевы не верила своим глазам и боялась вздохнуть, чтобы не спугнуть… не потерять… Не пропустить ни одного мгновения сна о том, что к ней вернулся ее прежний облик.

Пробормотав что-то бессвязное, она бросилась старику в ноги. Но он, хоть и довольно неуклюже, присел на пол рядом с ней.

— Большего я сделать не могу, а даже если бы и мог, то неизвестно, что бы из этого вышло… Во всем должно сохраняться некое равновесие. Не плачь, девочка. Из-за одной женщины я когда-то возненавидел всех и… наверняка несправедливо. Как звучал тот приказ? «Салют воину!» Первое бескорыстное доброе слово, которое нашлось у кого-либо для меня… когда-либо… Я буду шептать его, умирая. Ты ничего мне не должна. Ничего.

Лишенные ресниц веки не могли скрыть влажного блеска в глазах. Посланник поспешно накинул капюшон, поскольку его голова со страшно изуродованным лицом уже перестала напоминать часть человеческого тела. И ушел, оставив у стены потрясенную девушку, к которой неуверенно приближался один из стражников, обеспокоенный видом сидевшей на полу Жемчужины, которая, однако, не звала солдат, не кричала… значит, ничего плохого с ней, похоже, не случилось. Зато могло случиться с ним, поскольку он без приказа оставил пост, а с такими делами не шутили.

— Жемчужина?

Простой гвардеец был награжден первой — хотя и мокрой от слез счастья и радости — улыбкой, которую кто-либо видел на лице Черной Жемчужины со времен приморского сражения. Она смеялась и плакала, протягивая к нему руки, и в конце концов, поставив оружие к стене, он неуверенно и смущенно поднял ее с пола и обнял.

Мольдорн-посланник покинул дворец на следующее утро, никого не спрашивая, ни перед кем не оправдываясь и не поблагодарив королеву за гостеприимство. Готах нашел в его комнате стопку покрытых математическими записями страниц и письмо: