Страж западни(Повесть)

Лошадь припустила поживей: прибавили ходу и казаки охраны на своих чубарых татарских лошадках. Коляска с эскортом выехала из Магазейного переулка, пересекла Миллионную, проехала по звонкому Лохотинскому мосту над заболоченным каналом на Архиерейскую, приближаясь к доходному дому мадам Трапс, где в квартире арестованного постояльца Галецкого полным ходом шел самочинный обыск.

Алексей Петрович наконец-то слегка задремал. Ему на миг померещился дурной конь Голубок, забивший пьянчугу Лахотина в деннике, — этакий мифический кентавр с торсом Пятенко, в парадном кителе с унтер-офицерскими погонами: кентавр грозил кулаком штабс-капитану… «Привидится же такое!» Муравьев встряхнулся.

Свежий ночной ветер густой волной прошел по бульвару, зашатались темно-пенные кроны платанов, сухо заскрипели лакированной листвой; подлунный Энск вставал слева и справа пустынными перспективами, словно забытье продолжалось, и город мерещился, светился, белел и качался в сумерках сна.

«Лошадь, — подумал Алексей Муравьев, — за секунду галопа проскакивает 5 маховых саженей, орудийный снаряд пролетает 470 метров…» Он силился продолжить примеры, но…

Но, кроме выкладок штабс-капитана, кроме плюсов и минусов, стратегии и тактики и прочей умственной геометрии, есть еще бесконечное теплое небо, есть глубокий август, есть головокружение и восторг от высоты, есть, наконец, стремительный лет почтовой птицы, которая вылетела в полдень, есть перестук голубиного сердечка высоко над землей, есть полет белоснежного турмана Фитьки, к малиновой лапке которого крепко примотана сыромятным шнурком гильза от патрона трехлинейной винтовки образца 1891 года, а в ней пыжом — скрученная бумажка, на которой рукой комиссара кавалерийской дивизии косым размашистым почерком написан приказ подпольному революционному штабу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

За три часа полета голубь почти не встречал птиц. Он был одинок в бесконечном пространстве, в воздушной пустоте, залитой солнцем. Казалось, время не движется. Но все стороны света протянулся небосвод. Замерли слева и справа редкие облака, похожие на обломки снежных вершин. Они отливают ясным неподвижным блеском. Внизу — чистая и гладкая земля. Вверху пылает солнечный диск. На него больно смотреть. Прямо над голубем, застыв, висит в прозрачной вышине серая бархатистая капелька. Это утонул в небесах полевой жаворонок. Турман слышит этот звенящий на ветру колоколец. Видит, как, зависнув на месте, жаворонок трепещет пестрыми куцыми крылышками. Кажется, что и голубь тоже не движется, не летит, а подвешен в центр мироздания.

За три часа полета турман пролетел со скоростью всего лишь около 20 верст в час меньше половины пути. Он мог бы пролететь значительно больше, но мешал сильный боковой ветер. Голубь переплывал течение незримой воздушной реки, впадающей в незримое море. И река, и воздушное море парили высоко-высоко над землей, упругое течение сносило турмана с курса, и он то набирал высоту, то падал вниз, и, выдерживая прямую, голубь терял скорость.

Земля внизу пуста, как в первый час после рождения. Новенькая, с иголочки, травяная площадка для игрищ богов и героев. В траве красуются фиалки и гиацинты, ландыши и маргаритки. Белеют скалы. Темнеют входы в пещеры. Из гротов бегут неслышные здесь, в вышине, пенистые источники. Тени облаков скользят по земле. Кучевые громады похожи на горную цепь. Голубь замер в полете над снежной грядой воздушного Олимпа. Все оцепенело в глубокой тишине. На рощах, озерах и облаках лежит ясный отсвет солнечного диска. Мир позлащен золотистыми бликами, он спит, полузакрыв глаза, а в небесах проступают перистые видения его снов.