Страж западни

Фитька, обессиленно ткнувшись по сторонам чердачного тоннеля, обреченно слетел на выброшенную старую швейную машину «Зингер». Он оказался в ловушке. Его глаза устремились на солнечный квадрат окна и наконец увидели гарпию: дьявольскую фурию с оранжевыми кольцами вокруг зрачков. Фитька как всегда ослепительно и беззащитно белел в черноте, гарпия победно устремилась на жертву, но… но чердак ссудной кассы был давно облюбован горластыми сероглазыми галками, и сейчас они многоклювой ватагой набросились на ненавистную тварь, крича и толкаясь крыльями, целясь в глаза, в голову, в грудь увесистыми носами. Гарпия закружилась в ворохе птиц, словно с размаху угодила в кучу осенних листьев, утонула в галдящем пернатом омуте, размахивая мощными лапами, рвала на клочки живую сеть.

Сыплется вниз дождь галочьих перьев.

Внимают ужасной схватке сотни городских пичуг: галдят воробьи, чиркают по небу ласточки, подают голос скворцы и мухоловки, каркают вороны — слетаются клубами к чердаку.

Протискивается в боковое разбитое слуховое оконце турман, чувствует, как скользит со скрипом по перышкам, вдоль спинки, стеклянный клык. Протискивается и обессиленно летит все дальше и дальше над городом, пока не падает комком в тень вишневого сада на задах соловьевского дома, на плетневую крышу сарайчика, придавленную кое-где дерном, ищет глазами свою голубятню, от которой остался лишь черный остов.

И все же он дома. И все же у цели. И голубь счастлив, как может быть счастлива отважная белая птица, пернатый рядовой гражданской войны с медной гильзой на малиновой лапке, где косым почерком кавкомиссара написана шифровка о том, что белогвардейский Энск будет атакован завтра ранним утром.

Спустя полчаса потрепанная гарпия вернулась на балкон гостиницы. Бузонни, заметив, что она прилетела намного раньше обычного, выскочил на балкон.

— Мамма мия!

За ним осторожно выглянул часовой.

Цара сидела на перилах, оправляя клювом взъерошенные перья. Особенно полысело правое крыло, даже пернатый чепчик на макушке адской девы был заметно реже. На груди алели мазки крови.

— Porca miseria! — воскликнул ошеломленный антрепренер. (Черт возьми! — итал.)

Взгляд птицы был и страшен, и жалок. Взглянув на хозяина, она тут же отвернулась, а в том, как она оправляла оперенье, было что-то похожее на поражение. Бузонни толкнул ногой щеколду и предусмотрительно отступил, выталкивая спиной часового из двери.

Но Цара не двигалась. (Она зашла в клетку и напилась воды только тогда, когда стало темнеть; все это время семейство Бузонни боялось даже подойти к стеклянной двери на балкон, не то что выйти к птице.)

Умберто испуганно бросился к настенному телефону, он был уверен, что его гарпия стала жертвой жестокого нападения неизвестных злоумышленников.

На столе штабс-капитана мелодично прозвонил телефонный аппарат.

Алексей Петрович взял трубку и, услышав голос итальянского антрепренера, крикнул часовому Острику:

— Выведи-ка его в коридор! — Комиссару незачем быть свидетелем конфиденциальных разговоров. И снова в телефон резко и властно: — Говорите, Умберто.

Муравьеву еще несколько раз пришлось осаживать напор Бузонни, уточнять и переспрашивать, прежде чем в его голове сложилась мрачная картина поверженной Немезиды… «Неужели фиаско?» — подумал штабс-капитан и потребовал к телефону часового при птице. Тот доложил скучным голосом, что «птица так точно, кем-то общипана и побита малость. Летать не хочет».

— Продолжать охрану. Утром посмотрим, — скомандовал Муравьев и швырнул трубку на никелированный рычаг. Он был так зол и так прятал свою ярость, что встретил возвращение комиссара на стул чуть ли не со смехом.

— А вы, господин агитатор, отъявленный неудачник, — сказал он смеясь.

И тут штабс-капитана занесло; стиснутое чувство продралось каким-то фанфаронским враньем. Впрочем, Алексей Петрович тут же окрестил его тактической уловкой.

— А вы отъявленный неудачник, — повторил Муравьев. — Одним вопросом стало меньше. Дураки умирают первыми… Мне только что доложили: ваша затея с голубком лопнула!

Муравьев притворно рассмеялся, и Круминь, нервы которого были напряжены до предела, ощутил смутное недоверие к его словам.

— Подрезали крылышки вашей пташке.

Штабс-капитан был снова на «вы», словно в приступе хорошего настроения после отличной новости.

Круминь не знал, верить или нет тому, что он только что услышал; неужели сигнал перехвачен? Неужели завтра штурм? Они условились с Мендельсоном о том, что почтарь прилетит накануне атаки. Но почему тогда ни слова о шифровке? Почему золотопогонник молчит о ней? Не требует объяснить, что значат эти непонятные значки? Не выкладывает ее на стол… стоп! Если голубя перехватили недавно, то шифровка еще не доставлена. Впрочем, от штаба до голубятни Соловьева, куда должен прилететь почтовик, полчаса хорошей езды… А может быть, ее не заметили?

Круминь напряженно думал над услышанным, стараясь ни одним движением мускулов на лице не выдать свои чувства.