Стрекоза, увеличенная до размеров собаки

Разговоров, как с Маргаритой, с нею не получалось: Рябков не раз и не два заводил крамольные речи о чем-нибудь лестном для себя как для оратора, например об эмигранте Солженицыне или о местных эмигрантах,– причем одного из них, впоследствии канувшего в Нью-Йорке, Сергей Сергеич лично видел у знакомых и прекрасно запомнил тяжелого человека с темными, как урюк, морщинистыми подглазьями, сидевшего в пальто за круглым хозяйским столом и глядевшего в чай. Но Катерина Ивановна от таких разговоров вся сжималась на краешке кресла, и лицо ее становилось обиженно-упрямым, точно Рябков делал ей какой-то несправедливый выговор. Критическую книжку об упадке модернизма, где среди страниц с цифирью, ужасно по внешности похожих на доклад, имелось несколько черно-белых и две цветные иллюстрации, Катерина Ивановна всегда украдкой закрывала – и просто-таки боялась альбома Дали, изданного в ГДР. Она не желала смотреть на лошадей и слонов с ногами насекомых, на часы, непропеченными блинами стекавшие с каких-то поверхностей: мир, застигнутый в мучительный момент метаморфозы, мир вещей, не желавших более изображать и представлять самих себя, был ей глубинно страшен, потому что соответствовал чему-то скрытому в собственном ее естестве. Рябков, положивший на стиснутые колени Катерины Ивановны лучшее свое сокровище, вынужден был сам переворачивать для нее страницы, а когда, убедившись в ее немом сопротивлении, попробовал перейти к другому и нежно взялся за пуговицу блузки, Катерина Ивановна так резко цапнула и смяла воротник, что на руке Рябкова остался и сразу распух след от ее мягоньких на вид, коротко обрезанных ногтей. Он, в общем, понимал, что Катерина Ивановна сугубо местное существо, из множества местных существ с женскими глазами и мужскими носами, встречавшихся на улицах в преобладающем избытке,– понимал, что из-за этой местной природы говорить с нею о чем-то далеком, выходящем за пределы понимания и обихода, просто за географические границы города, значило говорить о небытии, то есть о смерти. Даже страх перед серьезным антисоветским рассуждением, в противовес анекдоту, носил у нее характер привязанности к месту, где все происходит так, а не иначе и по-другому быть не должно.

Все-таки Сергей Сергеич принес в институт пару своих работ, трусливо радуясь, что из-за вечерней занятости Катерины Ивановны не может пригласить ее к себе в общежитие и ответить сразу за все, что лиловеет и гниет у него по стенам, представляя части его собственного более или менее далекого прошлого. Он выбрал что попроще и посветлей: пару натюрмортов, где он почти ничего не выдумывал и где сочетание предметов казалось почти житейским, можно было даже при желании придумать о владельце вещей какую-нибудь историю – облечь картину в слова, чего Рябков, вообще-то, не выносил. Однако он надеялся, что Катерина Ивановна мысленно этим и займется, простодушно веря, что он, Рябков, и есть владелец написанного, и потом уже спокойно примет его с приданым, состоящим из одних изображений и только малого числа оригиналов, совершенно непригодных в хозяйстве. Каким-то образом Сергей Сергеич догадывался, что обладание эмалированным бидоном и танцующей пластмассовой негритянкой (в которой его привлекало грубое, почти нарушавшее композицию несоответствие крика формы и гладкого молчания материала) – что владение этими вещами в прямом и обычном смысле слова реабилитирует его как автора в глазах Катерины Ивановны. Дело было даже не в зажиточности Рябкова, а, пожалуй, в способности одушевлять собою и удерживать вокруг себя хотя бы небольшой, зато настоящий мирок, каковой способностью Рябков ни в малейшей степени не обладал.