Стрекоза, увеличенная до размеров собаки

Непонятно почему, но свидание с Верочкой пробудило в Рябкове какое-то отчаянье чувств. Чем откровенней Верочка за ним ухаживала, наряжаясь на работу, как в театр, и таская ему из буфета слоеные пирожки, тем яснее он ощущал, что никому в действительности не нужен, что в целом мире ему нет иного места для жительства, кроме собственной полусгнившей и вконец опостылевшей комнаты, бывшей из-за потусторонних работ местом его наибольшего отсутствия. Некоторые картины, набрав от сырости какой-то критический вес, начали по одной или даже по две зараз срываться с гвоздей и с шорохом разъезжаться на полу, оставляя после себя на стенах как бы подлинные, настоящие узоры из трещин и волдырей штукатурки. В довершение никак не ладилась картина с украденной вилкой. Вещь была куда тяжелей, чем казалась на глаз, и, задуманная стоящей в банке вроде цветка, в действительности валила невысокую посуду, точно рычаг, нажимаемый невидимой рукой: стеклотара, составленная высоко на посылочном ящике, лопалась на полу со звуком и разбросом первомайского салюта, и усталый Рябков заметал в совок царапучие корявые осколки вместе с пылью и крашеными женскими волосами забытых подружек, проклиная наделавшую ему работы Катерину Ивановну. Часто стеклянная битая каша была заправлена собственной кровью Сергея Сергеича, ходившего в грязных ленточках полуоторванного пластыря; все мазки, положенные на скромный холстик, казались ему оставленными не краской, а неопрятно съеденной пищей. Попытавшись написать отдельно серебро и отдельно стекло, он понял, что не может передать гладкий и драгоценный металлический отсвет, не лишая предмет его литого веса; по мере того как композиция возникала из головы, этот вес странным образом нарастал и гулял по рычагу с плеча на плечо вокруг какой-то магической точки, пока наконец не стало ясно, что картина получилась не только потусторонней, но и перевернутой. Спеша проверить догадку, Сергей Сергеич переставил незаконченную штучку вниз головой и сразу увидал, что написалась банальная глупость: карающий двузубец, размером с хорошую молнию, падал из стеклянных дутых облаков. Не удержавшись, Рябков тремя мазками изобразил по краю банки толстую улитку стекающей капли.

Маргарите как бы гипнотическим путем передавались упадочные настроения подопечного, и, злясь на цветущую Верочку, она додумалась до того, что никому, кроме несвежего Кольки, как женщина не нужна. Льстивым напором она выпросила у одной сотрудницы последние московские журналы мод, целенаправленно пошла по магазинам и ателье. Примерки в мертвенно освещенных кабинках, когда ее, растрепанную, липкую от пота, осторожно вдевали по частям в неотглаженные нежные мешочки, а потом разнимали подправленные части, веющие тонкой опасностью невидимых булавок,– эта осторожность, мягкие короткопалые прикосновения портнихи были как намеренное замедление ее торжества. Маргарита неистово желала сделаться заметной: не просто идти в толпе, не быть, как прочие, содержимым улицы, но становиться каждый раз главной ее приметой – главенствовать, доминировать в общей картине, выделяться каждым шагом на высоких каблуках, царапавших асфальт, будто спички сухой коробок. Маргарита хотела так восполнить недостаток своего влияния, который ощущался в шаткости ее замечательного замысла осчастливить всех, кто ей сопротивлялся.

Отчасти Маргарита добилась результата: следуя указаниям глянцевых картинок, она превратила себя в цветное веретено с маленькой бурей около колен, заставлявшее робеть маленьких собачонок. Однако хлопоты и покупки, пристальное внимание к собственной персоне не вывели Маргариту в люди, как она надеялась, а, наоборот, замкнули на себе: вдруг она разучилась запросто, как прежде, выскальзывать из зеркала и глядела на свое отражение с неприятным чувством, будто сама себе преграждает дорогу,– и уход за пределы рамы не был избавлением, напротив, любое яркое пятно впереди вдруг превращалось в тупик. К тому же в доме стало ощущаться стеснение в деньгах, неожиданно не хватило до Колькиной получки, и Маргарита, занимая в отделе, чувствовала себя жертвой глупой Катерины Ивановны, чей долг, никак не складываясь в целое из мелких, почти одинаковых сумм, разрастался при смутном подсчете до бешеных четырехсот рублей. От мысли, как она могла бы их распределить, Маргарита вечерами не могла уснуть и вертелась на ветхой раскладной тахте, готовой разорваться по сгибу, будто потертая папка.