Стрела и солнце

Юные херсонеситы, которым бы хохотать да прыгать, напускали на себя, изучив повадки боспорского царевича, таинственность, мрачность и нелюдимость. У каждого случались свои трагические потрясения (разлюбила Симайта, проиграл в кости целую драхму, высек отец), следовательно, жизнь не стоила и ломаного гроша.

Гикия со страхом убедилась, что Орест, этот бесчувственный истукан, постепенно становится у переимчивой молодежи предметом любви и подражания. Неверие распространялось, как болезнь.

Она перестала выходить с ним в город. Сын Раматавы не возражал. Напротив, он был даже доволен, что его оставили в покое.

Скрибоний: Готовьтесь, молодцы! Острей наточите кинжалы, мечи, наконечники копий и стрел. Исправьте панцири и щиты. Подвяжите к шлемам новые ремешки. Почините сандалии. Получше кормите и хольте лошадей, приведите в порядок сбрую. Наш день — на носу. За нас — весь Боспор: эвпатриды, мастера, селяне, рыбаки, скифы, невольники. Мы свалим Асандра, этого подлого старика, который выставил нас из Пантикапея. А когда власть перейдет в наши руки, мы возьмем за горло и богатых, и бедных. Мы уж пошарим, будьте уверены, в их сундуках и подвалах! Скоро вы сбросите рваные хитоны и напялите расшитые золотом хламиды купчишек. У всех в сумках на поясе зазвенит серебро. Я сделаю каждого важным господином, разделю между вами рабов, землю, мастерские, суда. Веселей, ребята! Будьте начеку. Я подниму вас по тревоге, как только выпадет удобный миг. Веселей, друзья!

Немало новых мыслей и чувств, рожденных в тяжелой, напряженно-тревожной словесной борьбе с Орестом, накопилось в душе Ламаховой дочери, давило грудь, бродило, как вино в кувшине, искало выхода и побуждало к действию.

— Я только говорю и ничего не делаю, — эта догадка осенила женщину однажды утром, когда она проснулась с больной головой и попыталась уяснить себе, почему за последние дни ей стало так тягостно жить в родном доме.

— Ведь я смогла бы не только шить и стряпать. Неужели у меня не хватило бы ума разбирать жалобы на заседаниях суда, составлять указы, следить за правильностью весов и мер, выступать на собраниях народа Или учить детей? На все это я способна не меньше, чем мужчина.

Почему же они не допускают меня к работе, полезной для общины?

И вообще, почему мы, женщины, остаемся в стороне от настоящей жизни? Мы нисколько не глупей мужчин. А подчас — и умней. Сколько я знаю серьезных, любознательных девушек, которые сумели бы многое сделать для родного города, но светильники их разума гаснут в кухонном чаду. Их держат взаперти на женской половине. Им не дают знаний.

Мужчины слепы. Ведь если б они не мешали женщинам учиться, мы стали бы их верными помощницами в делах общины, пополнили число просвещенных граждан, радеющих о благе херсонеситов.

Нет, нельзя мириться с подобной несправедливостью!

Мужчинам не зазорно поклоняться Деве, главной богине Херсонеса — пусть же они освободят для дев место рядом с собою на площади акрополя.

Они не допускают нас в школу? Мы откроем свою!

— Хочешь, я научу тебя читать? — сказала она вечерам десятилетней Горго, дочери красильщика Анаксагора.

— Читать? Вот такие буковки, да, какие мой батюшка чертит на вощеных дощечках?

Кудрявая, как все доряне, кареглазая хохотушка Горго сдвинула два плохо вымытых пальца — большой и указательный — и оставила между ними просвет, чтобы показать, как мелко пишет отец.

— Да.

— Хочу, хочу! — запрыгала Горго.

— Ты не будешь сердиться, дядя Анаксагор?

— Я? — Анаксагор смущенно почесал голову. Он был и доволен, и удивлен, и несколько испуган неожиданным предложением Гикии. — Чего мне сердиться? Учение — не какое-нибудь постыдное дело. Дело святое. Только вот… непривычно, чтоб девочка читать умела. Знаешь наших стариков… Пересуды пойдут. Да и зачем бы женщине грамота? Все равно на кухне торчать. А поразмыслишь — и пригодилось бы учение. Я вот плохо вижу, краска глаза выела — Горго и помогла бы мне расходы считать. Прихода-то у бедняка… столько, что и записывать нечего. — Анаксагор невесело усмехнулся. — Ну, и письма, прошения соседям строчила бы, молитвы Деве… С грамотой не пропадешь.

Он подумал, взглянул на Гикию и вдруг решительно хлопнул оранжевой от краски ладонью о колено (руки у него всегда были необыкновенного цвета — то синие, то алые, то зеленые):

— Учи! А пересуды… Э, да ну их! Наплевать. Я сам себе хозяин. Если Горго вырастет такой же доброй женщиной, умницей, помощницей отцу, как ты, камень с твоим именем поставлю в притворе храма Девы.

Уже через декаду смышленая проныра Горго выучила все буквы и бойко читала короткие слова.

Слух об этом распространился по всей юго-западной части города, где жил Анаксагор. Верно говорят: начало — половина целого. Гикию навестил кузнец Ксанф. Тщательно умывшийся, старательно причесанный, с красиво подстриженной бородой, в чистой одежде, он привел с собой принаряженную Астро.

Кузнец почтительно приветствовал Гикию и просительно коснулся толстыми пальцами ее подбородка:

— Не оставь и нас, мудрая. Человек я небогатый, но деньги за школу буду вносить, как положено, каждого тридцатого числа.