Стрела, монета, искра

Выступили на рассвете. План заключался в том, чтобы к вечеру добраться до сухого островка и там заночевать. Островок виднелся издали: на нем росли деревья. Крохотная рощица среди бескрайнего простора Полей. На взгляд до нее было миль пять — совсем немного, если брать по меркам суши.

Шли по отмели.

— Отмель — это не твердая земля под ногами, не надейтесь, — предупредил Колемон. — Где суша выступает над жижей, там растут деревья, и таких мест разве что дюжина наберется на всех Мягких Полях. А на отмели такая же жижа, как всюду, и травяная сеть поверх нее. Разница лишь в том, что на отмели не глубоко, и сеточница достает корнями до твердого дна. Глубина в таком месте может быть по колено, может — по пояс или по грудь, на большее длины корней не хватит. Идти по отмели не проще, чем над глубинои. Одна радость: если провалишься, то не утонешь. А различить отмель можно по цвету. Сеточница любит, когда корни плавают в жиже — это для нее самое лакомство. На отмели же она вкапывается корешками в дно и голодает, потому листья меняют цвет: становятся чуть желтее. Гляньте вон туда — видите?

Эрвину пришлось долго присматриваться, чтобы разглядеть среди сочно изумрудной травяной сети полосу желтоватого оттенка. Она имела в ширину от силы десять шагов и уходила вглубь болота. Вела примерно в сторону рощицы, но не прямиком, а зигзагом.

На эту полосу и вступил отряд.

* * *

Никогда не думай, что ты привык к походной жизни! Не обманывай себя. Невозможно привыкнуть к этому, как нельзя до конца смириться с неизбежностью смерти.

Не воображай, что сделался бывалым путешественником. Даже если ты научился питаться полусырым мясом и полувареными бобами, если овладел умением не расчесывать до крови укусы москитов, если ты мужественно терпишь хвойные иголки в сапогах, за шиворотом и под исподним, и даже если тебе послан богами талант засыпать мертвецким сном в любом положении и при любой температуре воздуха — не воображай о себе. Сколь велики бы ни были твои успехи, не думай, что научился путешествовать. Мастерство путника — сродни воинскому. Оно приходит с годами изнурительных тренировок, с потом и кровью, с горькими слезами, и многим несчастным суждено погибнуть, так и не достигнув совершенства.

Так думал Эрвин София Джессика, глядя себе под ноги. При каждом шаге желтовато- зеленый настил из сплетенных листьев и черенков вминался на полфута, под сапогом возникала ямка, проступала вода. Она была масляниста и густа, не текла, а сочилась. К тому же, вода источала гнилостный смрад. Эрвин убирал ногу — и поверхность выравнивалась, ямка исчезала, только трава в том месте оставалась влажной. Идти можно было лишь высоко поднимая ноги, словно по свежему снегу или толстой перине. Сказать, что так двигаться тяжело, — не сказать ничего.

О езде верхом пришлось позабыть в тот самый час, когда отряд вступил на Мягкие Поля. Конь со всадником слишком тяжел, он неминуемо продавит слой сеточницы и провалится в топь. Эрвин предположил, что болото не примет во внимание герцогский титул и не сделает для него исключения, так что шел пешком наравне с греями. Хотя нет, не наравне: грей отшагали уже миль триста и хорошо натренировали ноги, Эрвин же проделал весь предыдущий путь в седле. Пожалуй, наравне с ним был сейчас один лишь Филипп Лоуферт: имперский наблюдатель вполголоса проклинал все, что попадалось ему на глаза, и цеплялся за плечо своего слуги.

Эрвин вел Дождя в поводу. Копыта жеребца были обвязаны здоровенными пучками хвороста — чтобы меньше продавливать траву. За пару часов пути они отсыревали и тяжелели, конь волновался из–за странного ощущения, принимался бить копытом, норовил скинуть хворост. Тогда нужно было остановиться и успокоить его, приласкать, уговорить терпеливо идти дальше.

— Хороший мой, не волнуйся, все хорошо, потерпи всего несколько дней! — приговаривал Эрвин, поглаживая морду жеребца, и думал с обидой: вот интересно, почему меня–то никто не утешает? Можно подумать, мне легче, чем ему!

В Мягких Полях водилась живность. Странно подумать, что кому–то захочется жить на тонком слое травы, стелящейся поверх гиблой трясины. Однако всяческих тварей здесь обитало предостаточно. Трещала саранча, жужжали оводы, вились над головами москиты. Квакали, надувая щеки, жабы. Они отличались по цвету от лесных и не вызывали суеверного ужаса, но на всякий случай воины старались обходить их стороной. А вот жабы ничуть не боялись северной пехоты — сидели себе, таращились на людей, раздували пузыри. Встречались зайцы. Неведомо зачем забегали из леса вглубь болота, носились по траве зигзагами, замирали, навострив уши. Одного них кайр Джемис подстрелил из лука. Пару секунд проводил несущуюся цель, затем выпустил стрелу. За миг до выстрела заяц нырнул в густую траву и пропал из виду, но кайр точно предсказал его движение. Серый пес кайра помчался туда, размахивая хвостом, и принес в зубах заячью тушку. Это был, на взгляд Эрвина, единственный успех нынешнего дня.