Стрела познания. Набросок естественноисторической гносеологии

Исторически изучая явления и акты научного познания, мы — и об этом стоит постоянно помнить — изучаем фактически свободные явления, то есть такие, которые в себе же содержат (или сами впервые устанавливают) причины своего случания. Иначе говоря, они самопричинны как исторически индивидуальные, «один-единственный раз и впервые» завязывающиеся конфигурации мысли и понимания[115]. Они свободны в том смысле, что в живой истории науки (а не в учебниках и логических систематизациях) никто не делает того, причины чего (я имею в виду основания и необходимость думать именно так, а не иначе, проводить именно данный эксперимент, а не другой и так далее) уже известны (это было бы просто бесполезным плагиатом), как не делает и того, причины чего были бы видны какому то вселенскому «Наблюдателю» вне и помимо сообщаемого и впервые «только однажды» случившегося. Ибо из какого источника он черпал бы знание о них, а с другой стороны, как мы могли бы встать на точку зрения такого «Наблюдателя» и посмотреть его глазами? То есть они свободны в том буквальном смысле, что иначе мы о них и говорить не можем, поскольку, допуская в корпус науки только новое и уникально происходящее, мы лишь после этого говорим о чем то в мире в терминах законов (в этом смысле законы устанавливаются, а не пребывают где то в трансцендентном мире сущностей, ожидая быть познанными). Более того, такие явления представляют собой самопричинные особенности еще и в том от ношении, что а языке историка (и вообще в горизонте его эпистемологических и онтологических возможностей) суждение, например, такого рода, что ученым открыт закон или физический эффект «А» потому, что в мире на самом деле действует и может быть воспринят предмет А этого закона или эффекта, было бы суждением ex post facto, предполагающим к тому же еще и некоторую скрытую направляющую силу в историческом механизме познания, способную наподобие этакого «третьего глаза» (вспомним Декарта!) сравнивать образ предмета в уме («А») с предметом в мире (А) и приводить их в соответствие. Но такого «третьего глаза» Знания с большой буквы не существует, и допущение его или подобных ему скрытых качеств и сил должно тщательно устраняться из представлений об исторической реальности и из неявных вкраплений в языке историка.

Добавлю, что если бы причиной понятого и высказанного в явлениях «А» было бы просто существование понимаемого обстояния дел в мире[116], то стало бы совершеннейшей мистерией и было бы непонятно (в силу отсутствия иных оснований), почему этим явлениям случаться именно в момент X и именно в форме «А». Мы в принципе не можем различительно локализовывать знание законов, если будем рассматривать его как актуализацию готовых смыслов и сущностей. Казалось бы, мы можем выйти из этого затруднения, начав рассматривать знание как превращение, усложнение и развитие некоторых предшествующих актов и состояний мысли (понимая, следовательно, под «исторической зависимостью» просто то, что кирпичики верхнего этажа нельзя положить без кирпичиков нижнего этажа). Но это как раз и представляет собой проблему и содержит массу неясностей, затрагивающих в принципе сами онтологические и эпистемологические возможности анализа нами исторических изменений и развития, самое raison d'etre понятийного аппарата, специально приспособленного для их мыслимости и рациональной воспроизводимости.

Например, простой вопрос: что, разве в развертывании последующих положений конфигурации знаний из каких-либо предшествующих актов и состояний есть некая заложенная программа, лишь вызревающая во времени и постепенно выступающая на белый свет в одеянии конкретных утверждений и связей истин? Стоит только так поставить вопрос, как становится ясно, что этого не может быть. Однако неявно и молчаливо именно это предположение чаще всего фигурирует в историко-научных описаниях. Хотя оно, конечно, призрак, «теневой образ», наводимый в рефлексивной системе мысли и объектном языке науки их неизбежной макроскопичностью и идеальностью. То есть в силу формулировки и выражения истин в рамках субъект-объектной оппозиции, в рамках идеально отделенного от нас спектакля мира и денотатов нашего языка, которые мы воспринимаем и наблюдаем сквозь ментально-предметное содержание истин и связей между ними и о которых мы рассуждаем на основе логики такого содержания и его актуальных семантических и экспериментальных интерпретаций.