Стрельба по бегущему оленю

Затем повернулся к Немцу, раздраженно спросил:

— Долго еще?

Тот пожал плечами.

Родионыч достал бумажник, из него — косо вырванный листок. Положил на грудь Рейнштейну.

— Что это? — Иванин наклонился над трупом.

Печатными буквами на листке было: «Провокатор Николай Рейнштейн казнен по приговору Исполнительного Комитета». Сквозь печать, изображавшую скрещенные топор и револьвер в кривом овале, — уже быстро проступала кровь.

* * *

Старик, уже почти теряя сознание от удушья, сидел, воздев голову к потолку, — хрип его был похож на клекот.

Пальцы беспомощно и жадно скребли по столу, словно выцарапывая хоть глоток воздуха. Весело слетали на пол листы. Весь пол был уже в листах бумаги, когда он упал лицом на стол.

Прямо из-под ресниц бежали лиловые строчки. Он глядел на них устало и задумчиво, уже не видя и не понимая:

«…Ольга Киреевская заболела нервной горячкой и через две недели умерла в имении Ждановичей, куда ее отправили из опасения, что она в бреду проговорится о событиях в Мамонтовской гостинице.

Иванин стал подпольщиком. Его приметы были, как полагается, разосланы по всем жандармским управлениям России. Он сменил паспорт, отпустил, сколько помнится, бороду. Однако его деятельность на новом поприще продолжалась недолго. Через год его арестовали, осудили в каторгу. Там он и умер — на Карийских золотоносных рудниках — после десятидневной голодовки, объявленной узниками в знак протеста против бесчеловечного обращения с женщинами-каторжанами. Лишь мне суждено было…»

* * *

«Я проснусь… — вдруг облегченно и счастливо подумал мальчик. — Да-да! Я проснусь, и все это будет — сон!» — думал он, ползя к слуховому окну. «Я проснусь, проснусь… И все это будет — сон! Ну, проснись же!!!» — полз он и плакал.

Нас кто-то предает…

Все началось с обрывка сновидения — чудесного и странного. В серебристом сумраке, в сказочном тумане, который, подобно легкой воде, заполнял пределы крепостного двора, молчаливой и таинственной чередой шли одетые в серое монахини, каждая оберегая в горсти от дуновения ветра желтенько горящие тоненькие свечки…

В этой странной, таинственной процессии последней шла самая молоденькая из монахинь, почти девочка. Даже уродливый капюшон монашеской одежды не мог скрыть белокурого великолепного изобилия ее волос, кроткой и печальной трогательности почти детского лица.

— А почему?.. — спросил Тимур во сне, полуобратясь к кому-то, чьего лица он не видел, а видел только глаза, очень грустные глаза.

И та, к кому он обращался, ответила, устремив на Тимура странно долгий, значительный взгляд: — О-о! Она избрана… Когда придет большая беда, она ударит вон в тот — видишь? — колокол.

И вдруг тихонько, счастливо засмеялась.

Смех был довольно неприятный для слуха — как от щекотки, похотливый, с радостными подвизгиваниями.

Тимур проснулся.

Под окном высокой террасы, где спал мальчик, слышались голоса брата и какой-то девушки. Это она смеялась, как от щекотки.

Тимур попробовал снова заснуть. Однако, раздосадованный пробуждением, взволнованный содержанием звуков, доносящихся снизу, снова погрузиться в сон все никак не мог. Яростно вертелся на постели. Переворачивал подушку прохладной стороной вверх. То скидывал, то, напротив, натягивал на себя одеяло.

Наконец почти сел в кровати и стал смотреть перед собой.

Лунный свет падал на террасу. Четко и черно очерчены были тени от оконных переплетов, от веток деревьев, от виноградной листвы.

Надоедливо и безостановочно звенели цикады.

Под окном без устали развлекался с девушкой старший брат, и Тимур слышал все это. Лицо его было печально, даже трагично.

Наконец под окном террасы затрещало, окно распахнулось — старший брат стал забираться в дом. Стараясь двигаться потише, принялся раздеваться. Младший лежал тихо. Потом спросил с безнадежной тоской:

— Ну и как?

Тот обернулся, на миг замерев от неожиданности:

— Чего не спишь? Четвертый час уже.

— Заснешь тут… — криво усмехнулся мальчик. — Ты что, щекочешь их, что ли? Визжала как… поросенок.