Стрельба по бегущему оленю

«Ну, и пусть писал! Не чрезмерная ли цена — жизнь — за то, что слетел с поста один какой-то инструкторишка-паразит, слетел Давидыч — ничтожная гнида, пусть даже и ты кувыркнулся — тоже не ахти какая потеря для Отечества?..»

«Ни я, ни тем более Давидыч с инквизитором — ни при чем. Надя. Надя умерла. Надя была несчастна. В несчастиях ее повинен он».

«У тебя крыша поехала, мил-друг, после известия о Надиной смерти! Окстись! Ты не можешь по-настоящему знать, счастлива она была или несчастлива!»

«Я знаю».

«Почему же она не развелась с ним? Почему чуть ли не пятнадцать лет жила с этим, как ты считаешь, извергом?»

«Не знаю. Я знаю: она была отчаянно несчастна, и в несчастий этом повинен он».

«Успокойся. Возьми себя в руки. Долети до Камчатки. Беспристрастным взглядом…»

«Беспристрастного взгляда не будет».

«Тебе не кажется, что ты сбрендил?»

«Может, и сбрендил. Но все дело в том, что я знаю. И, кроме того, она на меня надеялась. Больше ей не на кого было надеяться».

Он был уже зело пьян. Пьян безрадостно, тяжело, мутно, но под мутной этой тягостью, как огонь под пеплом, текла, грела, иной раз и злорадостно вспыхивала как бы прорывающимся пламенем обретенная им решимость отомстить.

И уже ничто, он чувствовал, не было в состоянии поколебать эту решимость.

«Подонки должны платить», — тупо повторял он. — «Каждый подонок за свое подончество обязан заплатить сполна. Они потому и жируют, что мы — чистоплюи — не желаем, боимся, не умеем, брезгуем расправляться с ними по их же законам. Я возьму на себя грех. Хватит. Никаких доказательств в виде признаний. Никаких презумпций. Если я знаю — это уже достаточное основание. А Господь меня простит. Он сам, должно быть, в растерянности от этого тараканьего нашествия подонков. Он поймет, что я — просто помогаю ему».

Но ему все же было неуютно в соседстве с таким ДэПрокловым — будто чужого человека подселили к нему — не симпатичен он ему был, понятен, да, но без всякой приязни. И время от времени отвратная дрожь пробегала внутри — когда он пытался представить себя самого, живущего с сознанием того, что по его наущению, его волей, его приговором казнен человек.

И все же он знал: то, что произошло с ним — необратимо. Он уже знал, что сдаст Игорька, что на Игорьке уже можно ставить крест.

…Брел мимо курганов мусора, наваленных возле железных контейнеров, никогда, судя по всему, не вывозимых, мимо собак, которые во множестве оживленно и весело копошились в помоечных тех клондайках, мимо детишек, которые в хмуро угасающем свете дня нешумно играли возле облинявших своих домов в какие-то невеселые сумеречные игры… Шел, горестно услаждаясь скверной прелестью окружающего, сладко ужасаясь, как убого все вокруг него, а ведь он — идет — к Ней! Идет, и даже не представляет, какая она теперь после восьми лет разлуки, и все-таки уже покорно приуготовил себя к сладостному какому-то поражению, к нежному повиновению, к сдаче в плен.

Люди возле подъездов, люди в окнах — странно-тревожно и взволнованно-странно смотрели на букет цветов, которые он нес веником.

Он разыскал наконец ее дом, ничем не отличный от других.

Он нашел подъезд — грязный, с запахом кошек, со слабоумной матерщиной на облупленных стенах.

Он поднялся — то ли на второй, то ли на третий этаж — нажал кнопку звонка и тотчас услышал ее ясно-приветливый, радостный голос:

— Открыто, открыто! Входите!

И он — вошел.

Она домывала пол в коридоре.

Выпрямилась навстречу ему, руки слабо и беспомощно растопырив — в правой руке грузно обвисала сочно намоченная тряпка мешковины — сказала беззащитно:

— Ну что же ты так рано? Я и убраться не успела.

— Здравствуй, — сказал он.

— Дима-Дима… — произнесла она почти без выражения, вся прислоняясь к нему слабеньким своим тельцем, и облегченно вздохнула:

— Здравствуй. Это ведь ты?

Ага. Это, всего-навсего, я.

— Я рада, что ты приехал, — сказала она как призналась, все еще осторожно прислоняясь к нему. Потом отстранилась, сильно и тихо смутившись, отвернулась: — Я домою? Ты — сядь.

Он послушно сел в кресло, с интересом огляделся.

Это была двухкомнатная, кажется, квартира, плохо, случайными и небогатыми вещами обставленная. Без уюта здесь жили и чувствовалось почему-то, что нет любви в этом доме, нет крепости, и он уже не удивлялся той растроганной жалости, которая вспыхнула в нем, когда она так по-детски, так неприкаянно, пугливо и голодно прильнула к нему при встрече.

Хорошо, что я такою ее застал. Не при параде. Это — настоящее, и вот это тоже настоящее, отметил он, прислушиваясь к сладко ноющей своей печали-нежности.

— Сидел бы тут у тебя и сидел, — сказал он, следя каждое ее движение. Она кончала протирать пол тряпкой, намотанной на щетку, и он отметил, как не очень умело и не очень споро получается у нее это.

— Сиди. Только не смотри, пожалуйста. Я не одетая.

— Пусть. А у тебя можно поспать? Знаешь, какое у меня чувство? «Я — вернулся».

— У меня тоже. Тебя долго не было, и вот ты — вернулся.

— Так у тебя можно маленько поспать?

— Поспи. Но не очень долго. Тебе подушку дать? Мы сегодня идем на день рождения, я говорила?