Стреляй, я уже мертв (ЛП)

— Ради Бога, Цукер! — умоляющий возглас полковника Уильямса положил конец излияниям моей душевной боли.

— В Равенсбрюке заключенных также использовали для опытов с патогенами. Их инфицировали... — Борис взял в руки бумагу и принялся читать, с трудом разбирая немецкие слова: — столбняком, а потом посыпали раны землей, опилками, толченым стеклом... И наблюдали, какие лекарства наиболее благотворно действуют на зараженных. Многие жертвы умерли от гангрены.

— А моя тетя — как она умерла? — как ни тихо прозвучал голос Густава, всем было понятно, о чем он спрашивает.

— Ваша тетя... У нее вырезали несколько костей, чтобы пересадить их другой заключенной. Но как их вырезать... Ведь невозможно извлечь кости, не повредив мышцы и нервы... Многие заключенные умирали в страшных мучениях. Вот и она не вынесла... Она умерла от потери крови, и ни один из этих гадов даже не попытался облегчить ее страданий.

Густав закрыл лицо обеими руками. Я знал, каких неимоверных усилий ему стоило сдержать слезы, однако он смог загнать их обратно внутрь и посмотреть нам в глаза.

Катя казалась мне настоящей богиней, выточенной из слоновой кости. Я слышал, как Дина однажды сказала, что она так прекрасна, словно ненастоящая. Дина оказалась права: перед Катиной красотой трудно было устоять, хотя эта женщина никогда мне не нравилась. Я так и не простил ей, что она отняла у меня отца, но несмотря на это, я не мог ее ненавидеть.

Еще в Париже гестаповцы надругались над ее прекрасным телом, разрушили ее хрупкую красоту, а когда она превратилась в окровавленный кусок плоти, отправили ее в Равенсбрюк, где садист, одетый в халат врача, довершил дело.

Графиня Катя Гольданская спала в бараке вместе с другими заключенными, в которых, казалось, уже не осталось почти ничего человеческого. Клопы и вши ползали по ее телу, откладывая яйца прямо на коже. А ее волосы? Что они сделали с чудесными волосами цвета белого золота, которые она укладывала в тяжелый узел на затылке? Их обрезали, чтобы ничто не скрывало ее наготы.

Мне трудно было представить ее в полосатых лохмотьях заключенной. Ее кормили вонючей бурдой и заставляли работать круглыми сутками, а охранники при любой возможности били ее по спине палкой. Я представил, как Катя, стиснув зубы, старалась даже в этих лохмотьях держаться с достоинством, даря подругам по несчастью свою чудесную улыбку и ни на минуту не забывая о том, кто она такая. Никто и ничто не заставил бы ее об этом забыть.

И вот настал день, когда ее привели в операционную, где собрались садисты, называющие себя врачами, которые проводили опыты над заключенными. Она послушно делала все, что приказывала ведьма, одетая в форму медсестры. «Раздевайтесь. Ложитесь на стол. Лежите смирно». Она стиснула зубы, когда ее привязали к операционному столу так, что не шелохнешься; вздрогнула, изо всех сил стараясь не закричать, когда нож мясника врезался в ее многострадальную плоть, кромсая нервы, вены, артерии, мышцы, сухожилия. Она кричала, хрипела и в конце концов умерла от потери крови под безразличными взглядами подонков, для которых Катя была чем-то вроде домашней скотины, лишь потому, что еврейка, пусть даже наполовину, даже на треть. В ее жилах текло достаточно еврейской крови, чтобы не считать ее человеком. Кроме того, она принимала участие в Сопротивлении, и уже поэтому Катя, красавица Катя, должна была умереть.

— А ее тело?.. — голос Густава дрогнул. — Что с ним стало?

— Его сожгли в печи Равенсбрюка, — ответил Борис. — Об этом тоже есть запись в журнале.

Затем Борис вновь повернулся ко мне. Он долго смотрел на меня, стараясь оценить, смогу ли я выслушать известие о том, как погибла моя сестра. Разумеется, это было совершенно невыносимо, но у меня не было другого выбора. Густав сжал кулаки, стараясь сдержать слезы. Он был так же подавлен, как и я. Оба мы храбро сражались на фронте и не смогли уберечь близких. В эту минуту я впервые по-настоящему осознал, что это такое — быть евреем.

— Далиду Цукер отправили в Освенцим прямо из Парижа. Она не проезжала через лагерь Дранси, ее повезли прямо в Польшу, так что она никак не могла оказаться здесь вместе с вашим отцом.

Я не знаю, почему Борис решил заострить на этом внимание. Разве что-то изменилось бы, если бы они встретились в одном из этих гнусных лагерей? Я задрожал и всеми силами постарался взять себя в руки, чтобы осмыслить ужасные слова, произнесенные мягким голосом Бориса.

— Ваша сестра ненадолго пережила отца и графиню. Ее убили за несколько дней до того, как мы взяли Освенцим. Мне очень жаль.

Я внезапно ощутил прилив такой ярости, что готов был порвать в клочки и Бориса, и полковника, и вообще любого, кто, на свое несчастье, оказался бы рядом. Густав снова положил руку мне на плечо, словно этот мягкий жест мог меня остановить. Но при этом я не мог сдвинуться с места; мое тело словно перестало слушаться команды мозга. Я посмотрел на Бориса и тихо попросил его продолжать.