Стрелков и другие

За далекие пригорки
Уходил сраженья жар.
На снегу Василий Теркин
Неподобранный лежал.
Снег под ним, набрякши кровью,
Взялся грудой ледяной.
Смерть склонилась к изголовью:
— Ну, солдат, пойдем со мной.
Я теперь твоя подруга,
Недалеко провожу,
Белой вьюгой, белой вьюгой,
Вьюгой след запорошу.
Дрогнул Теркин, замерзая
На постели снеговой.
— Я не звал тебя, Косая,
Я солдат еще живой.

Сравните эти строки с подвываниями мерзавца, целующего костлявые руки живых мертвецов, каковыми в силу ненависти к стране стали русские белогвардейцы, пошедшие в услужение Гитлеру. Сравните и почувствуйте разницу. Почувствуйте разницу между живым и «мертвым вживе». Между нашим «Смерть не страшна» из песни «Бьется в тесной печурке огонь» и их яростным воплем «Да здравствует смерть!»

Примените для этого сравнения не только обычные эстетические средства, не только средства, предлагаемые этикой и гносеологией, но и особые средства, предлагаемые метафизикой.

Уловите этот живой дух советского солдата, преемственный по отношению к живому же духу защитника святой России,

Московского царства или Российской империи, — и тот мертвый дух, который несли в себе и тевтонские псы-рыцари, и немецкие нацисты. Недаром же эстетическим и метафизическим прологом к Великой Отечественной войне стал «Александр Невский» Эйзенштейна.

Уловите этот живой дух, а я продолжу цитирование Твардовского:

Смерть, смеясь, нагнулась ниже:
— Полно, полно, молодец,
Я-то знаю, я-то вижу:
Ты живой да не жилец.
Мимоходом тенью смертной
Я твоих коснулась щек,
А тебе и незаметно,
Что на них сухой снежок.
Моего не бойся мрака,
Ночь, поверь, не хуже дня…
— А чего тебе, однако,
Нужно лично от меня?

Согласитесь, налицо некое соединение почти лубковой картины с мистерией, причем с мистерией жизни. Теркин понимает всю силу смерти и все таящиеся в ней соблазны. Он понимает всю лживость смерти, уверяющей его, что мрака не надо чураться, что ночь — это тоже здорово. Но самое главное в том, что Теркин, находясь на грани небытия, улавливает коварство Смерти, которой от него еще что-то нужно. Ну, пришла Смерть — и пусть забирает. Так нет, ей от меня еще чего-то нужно! А значит — она не всесильна. Что ж, побеседуем. Так что тебе нужно лично от меня, Косая?

Смерть как будто бы замялась,
Отклонилась от него.
— Нужно мне… такую малость,
Ну почти что ничего.
Нужен знак один согласья,
Что устал беречь ты жизнь,
Что о смертном молишь часе…
— Сам, выходит, подпишись? —
Смерть подумала.
— Ну что же, —
Подпишись, и на покой.
— Нет, уволь. Себе дороже.
— Не торгуйся, дорогой.

Я надеюсь, что читатель прочитает полностью эту главу из поэмы Твардовского «Василий Теркин». А заодно перечитает и всего «Василия Теркина». А заодно — и великое стихотворение того же Твардовского «В тот день, когда окончилась война». А заодно — и его же «Теркина на том свете» («А уж с этой работенки Дальше некуда спешить… Всё же — как решаешь, Теркин? — Да как есть: решаю жить»).

Мало ли какие еще художественные произведения надо перечитать, какие музыкальные шедевры заново прослушать, какие живописные полотна, картины и спектакли заново пересмотреть, чтобы пережить, а не только понять умом этот фундаментальный конфликт между живым и «мертвым вживе».

Но это надо сделать. И еще что-то надо сделать для того, чтобы не просто сказать себе самому: «Я солдат еще живой», а восстановить в себе полноценную жизнь живого духа, готового сражаться с духом мертвым, тянущимся к тебе костлявыми руками, соблазняющим тебя смертным холодом лживого благополучия и лишающим тебя того счастья, без которого живой жизни нет и не может быть.