Стрельцы у трона

   И только через два года, в 1685 году, решилась открыто объявить себя не "помощницей" в государских делах малолетним своим братьям, а равной им, полноправной правительницей земли.

   И вот с тех пор на челобитных, подаваемых государям, на государственных актах и посольских граматах поведено было ставить не прежний титул, а новый, гласящий: "Великим государям и великим князьям Иоанну Алексеевичу, Петру Алексеевичу и благородной великой государыне, царевне и великой княжне Софье Алексеевне всея Великия и Малыя и Белыя России С_а_м_о_д_е_р_ж_ц_а_м"...

   И на монетах с одной стороны стали чеканить ее "персону".

   Три года после того спокойно правила царевна, хотя и смущало ее поведение Петра.

   И почти сразу положение круто изменилось.

   Еще до майской "маяты" и мятежа Наталья с Петром при каждой возможности выезжала из Москвы в Преображенское, возвращаясь лишь на короткое время в кремлевские дворцы, когда юному царю необходимо было появляться на торжествах и выходах царских.

   А после грозы, пролетевшей над этим дворцом, сразившей так много близких, дорогих людей, и мать и сын только с дрожью и затаенной тоской переступали порог этих палат, когда-то близких и дорогих по светлым воспоминаниям тех дней, когда был еще жив царь Алексей.

   В Преображенском, почти в одиночестве, окруженные небольшой свитой самых близких людей, в кругу; родных, какие еще не были перебиты и сосланы в опалу, тихо проводили время Наталья и Петр.

   Мать -- всегда за работой, еще более сердобольная и набожная, чем прежде, только и видела теперь радости, что в своем Петруше.

   А отрок-царь стал особенно заботить ее с недавних пор.

   Во время мятежа все дивились, с каким спокойствием, почти равнодушно на вид, глядел ребенок на все, что творилось кругом.

   В душу ребенку заглянуть умели немногие. Только мать да бабушка чутьем понимали, что спокойствие это внешнее, вызванное чем-то, чего не могли понять и эти две, преданные Петру, женщины.

   Но в Преображенском, когда смертельная опасность миновала, когда ужасы безумных дней отошли в прошлое, Петр как-то странно стал переживать миновавшие события.

   -- Мама, мама, спаси... Убивают! -- кричал он иногда, вскакивая ночью с постели и мимо дежурных спальников, не слушая увещаний дядьки, спавшего тут же рядом, бежал прямо в опочивальню Натальи, взбирался на ее высокую постель, зарывался в пуховики и, весь дрожа, тихо всхлипывал, невнятно жаловался на тяжелый, кошмарный сон, преследующий его вот уж не первый раз.

   -- Матушка, родненькая... Знаешь... Такой высокий... страшный... Вот ровно наш конюх Исайка, когда он пьян... И рубаха нараскрыт... Глазища злые... Софкины глаза, как на тебя она глядела... Помнишь?.. И я на троне сижу... Икона надо мною... Я молюся... А он подходит... Нож в руке... Я молюся... А он и слышать не хочет... Нож на меня так и занес... Вот ударит... Я и прокинулся тут... Уж не помню, как и к тебе. Ты скажи князю Борису, не бранил бы меня, -- вспомня вдруг о дядьке, Борисе Голицыне, просит мальчик.

   -- Христос с тобой... Ну, где ж там?! Пошто дите бранить, коли испужался ты. Не бусурман же Петрович твой... Душа у нево... Спи тута, миленький... Лежи... А утром и вернешься туды...

   -- Ну, мамонька, што ты... Я уж пойду. На смех подымут. Ишь, скажут, махонький... К матушке все под запан... Я уж большой... Гляди, почитай, с тебя ростом...

   -- А хоть и вдвое. Все сын ты мне, дите мое родное... И никому дела нет, што мать сына спокоит... Не бойся, миленький... Вот оболью тебя завтра с уголька -- и не станут таки страхи снитца...

   -- Да не думай, родимая... Не боюся я... Наяву будь, я бы и не крикнул, не испужался... Сам бы ево чем. А не устоять бы, так убечь можно... Я не боюсь. А вот со сна и сам не пойму, ровно другой хто несет меня по горнице да к тебе прямо.

   -- Вестимо, ко мне... Куда ж иначе?.. Себя на куски порезать дам, тебя обороню... Недаром меня сестричка твоя медведицей величает... Загрызу, хто тронет мое дитятко.

   И Наталья старалась убаюкать мальчика, который понемногу успокаивался и начинал дремать.

   -- А што, матушка, как подрасту я, соберу рать, обложу Кремль, Софку в полон возьму, к тебе приведу. Заставлю в ноги кланятца. И потом штобы служила тебе, девкой чернавкой твоей была... Вот и будет знать, как царство мутить... Наше добро, отцовское и братнее, у нас отымать... Вот тода...

   -- Ну, и не в рабыни, и то бы хорошо. Смирить бы злую девку безбожную... Да сила за ей великая. И стрельцы и бояре... Все ее знают, все величают. Всем она в подмогу и в пригоду. Вот и творят по ее...

   -- Пожди, матушка. И я подрасту -- силу сберу, рать великую... И по всей земле пройду, штобы все узнали меня... И скажу: я царь ваш! И люблю вас. Свое хочу, не чужое. И править буду вами по совести, как Бог приказал, а не по-лукавому, как Софья, вон, с боярами своими, с лихоимцами. Все наши, слышь, челядь, и то в один голос толкуют: корысти ради Софка до царства добираетца... А што я мал... Ништо!.. Подрасту -- и научусь государить... Про все сведаю, лучче Софьи грамоту пойму... Вот ее и знать не захочет земля... и...