Стременчик

Гжесю было не обязательно вступать в студенческую группу, которая знала его и знала, что многократно раньше стряхивали из него беануса, рога ему отпиливали, мыли, брили и учили participiów щипанием.

Только без застолья, propiny, не обошлось, на которое Стременчик пригласил коллег… и сам достаточно грустный радовался их весёлости. Положение его было вполне особенное и исключительное. Он знал больше всех коллег, а также, может, одинаково с профессорами; его знания, подхваченные легко на перекрёстках, были обширней, чем щуплые рамки тогдашних программ, но как в его дорожных саквах лежал Вергилий рядом со Стациушем и Плавт с Гвалтером де Вино Сальво, так и в молодой голове запасы не были упорядочены.

Товарищи и профессора одинаково интересовались пришельцем, но Гжесь поначалу, за исключением каноника Вацлава, не открывался никому. Он усердно посещал лектории, внимательно слушал, а когда было время, забегал и в большую коллегию, втискиваясь к теологам, и в лекарскую коллегию на улице Канонной.

В том, что делалось в его уме, в процессе духа, которым нужно было овладеть и прийти к равновесию, он никому не исповедовался.

Чем больше мучили его сомнения, чем меньше он был удовлетворён духовной пищей, какую подавали ему с кафедры, тем упорней он молчал, и с уважением принимал то, что было в дневном порядке.

В его глазах только иногда более внимательный наблюдатель мог заметить что-то типа иронии и недоумения, типа разочарования и иногда сомнения.

Некоторые из более сообразительных учителей, казалось, предчувствовали в нём скептицизм и критику, но он не открывал это перед ними. Впрочем, всё для него успешно складывалось, учёба требовала не слишком много времени, потому что был к ней приготовлен, поэтому остальное время он мог посвятить переписыванию, которое оплачивалось, а уставший, он играл и пел себе или другим.

Песня была для него как бы напитком Леты, в пении он забывал о том, что его обременяло, в мире поэзии тучи сомнений исчезали при её солнце.

Порой он веселился даже до юношеского безумия, которое продолжалось у него недолго. Любой пустяк делал его серьёзным и холодным.

Приглашали его в богатые мещанские дома, угощали за этот голос, он был любимцем женщин, потому что его красота приобретала ему сердца равно, как талант. Иногда Гжесь давал втянуть себя к людям, а порой закрывался и дичился.

Несмотря на приглашения своей бывшей ученицы Лены и её мужа, Стременчик явно избегал их дома и, пожалуй, только отчётливый вызов его туда приводил.

Спустя несколько месяцев после прибытия в Краков, однажды выходя из костёла, в котором пел на хоре, Гжесь увидел стоящую у дверей и как бы ожидающую кого-то старую Бальцерову. Он было миновал её, поклонившись, потому что спешил, но она сама его задержала.

– Посмотрите на неблагодарного! – сказала она ему. – Хоть бы заглянул к нам!

Гжесь пожал плечами.

– Работы много, – сказал он холодно.

– Не болтай, я же знаю, что у других гостишь, у Кечеров и Совки часами сидишь! Дочка и зять просили тебя, я также, и допроситься трудно. Имеешь что-нибудь против нас?

– Упаси Боже, – воскликнул смущённый Стременчик. – Вы были для меня как бы вторые родители, я в сердце сохранил благодарность.

– А показать нам этого не хочешь?

Гжесь опустил голову. Его прижали к стене, он задумался и, подняв глаза, смело взглянул на Бальцерову.

– Вы были мне матерью, – сказал он взволнованно, – ничего от вас тайного иметь не хочу. Не прихожу к вам, чтобы себе и Лене сердца не разрывать; разве не знаете, что я любил её и люблю? Трудно любовь утаить, а люди злы…

Бальцерова немного смешалась.

– Вы любили друг друга детьми, – сказала она медленно и невыразительно, – ну что же? Осталась приязнь… Лена по тебе скучает… постоянно тебя ждёт, вспоминает и желает видеть.

Старуха немного задержалась и добавила ещё тихим голосом:

– Болеет, Бог видит, от тоски по тебе… Не удивляйся…

Гжесь ещё хотел что-то говорить, но старуха схватила его за руку и добавила живо:

– Приходи, и скорее. Ты должен…

И, развернувшись, ушла.

Гжесь стоял мгновение как пьяный, и, не скоро собравшись с мыслями, опустив голову вернулся домой.

Этого дня, однако, он к Бальцерам не пришёл. Назавтра в белый день, потому что это казалось более правильным, он появился у них. Застал Лену с матерью, старого Бальцера и мужа не было. Увидев его, старуха аж к порогу подошла приветствовать, и, усадив при дочке, сама вышла из комнаты.

Поначалу ни одного слова друг другу сказать не могли.

– Какая мещанка вас так очаровала, что уже о нас не вспоминаете? – отозвалась Лена.

– Видит Бог, что я вооружён от этих чар, и доступ они ко мне не имеют, – ответил Гжесь. – В коллегии сижу либо дома, редко меня вытянут из него.

Лена начала ему смотреть в глаза.

– Потому ли, что я вышла замуж, – добавила она, – ты не хочешь меня знать? Но тебя пять лет не было и ни слуху, ни духу; отец торопил, мать просила, я долго сопротивлялась… наконец я должна была для них к алтарю пойти.