Стременчик

Мнимый приятель и непримиримый враг, он поддерживал постоянное беспокойство в стране, которую хотел разорвать и ослабить. Пользовался поляками, не упускал малейшую возможность вмешаться в польские дела, подстрекал неприятелей, использовал все слабости, ошибки и приговоры судьбы.

На самом деле он не одержал победу и не довёл Польшу до того состояния бессилия, какое входило в его расчёт, но тяжело дал знать о себе тем, кто его когда-то вывел к границам, прося, чтобы больше не возвращался.

Жизнь его, полная перемен и лихорадочных порывов, усилий, хитрости, стремлений действительно завершалась с блеском наивысшего достоинства, но с заревом пожаров, которые должны были запылать на могиле. Дочка и послушный зять собирались взять после него в наследство эту одежду Нессуса.

Грегор думал о непостоянстве людских дел, слушая самые противоречивые выкрики.

Одни сокрушались о Сигизмунде, другие насмехались над ним и императрицей. Доставалось и её двору, растянувшемуся по дороге, который приветствовали грубыми выкриками.

Бедрик занялся своим гостем и вместе с ним разместился под самой крепостью, в которой лежал больной император.

Они едва могли найти тут угол и кое-какое пропитание. Мещане, двор, все живые были взволнованы новостями, принесёнными из замка.

Адский пламень, как его тогда называли, огонь (sacer ignis) пожирал при жизни тело Сигизмунда и, продвигаясь от ног вверх, каждый час угрожал ему смертью. Оставались считанные минуты.

Не смотрели особенно на Грегора, который, прибыв сюда с Бедриком, считался задействованным в то, что тут происходило.

В другую комнату, рядом с которой были открыты двери, сбегались мещане, придворные, рыцарство из свиты Барбары.

Грегор нехотя слушал их разговоры, из которых много узнал, потому что до сих пор не знал, в какое осиное гнездо попал.

Сначала появились несколько придворных.

– Натерпелись же мы страха, – воскликнул один, – когда нас на тракте Оршаг окружил. Графы и императрица, и все уже думали, что пронюхали о том, что готовится, и всех нас посадят в темницу. Но нет! Страх был напрасным! Сигизмунд её так приветствовал, что, пожалуй, ни о чём не догадывается; и хотя зять Альбрехт и дочка не очень нежны друг с другом, трудно от них требовать этого, когда знают, что они тут править не будут.

– Император, если бы хотел, – начал другой, – не решился бы здесь, в Праге, ничего сделать жене, потому что и он, и его приспешник Шлик знают, что значительнейшая часть города заступилась бы за неё и была бы резня на улицах, а может, и в замке.

– Я его не защищаю, не люблю, – прервал третий, – а что правда, то правда. Жить не умел, умирать умеет. Тело у него уже кусками отваливается, а такой спокойный сидит лицом и умом, как бы пира ждёт… и наряжать себя приказывает… чтобы люди не знали, что наполовину сгнил.

– Я его также не любил, – ответил другой, – плохой человек был и король для нас недобрый, от которого было много кровопролития на всякий разврат и роскошь, но гордостью всегда умел наверстать и о своём императорском достоинстве никогда не забывал. Все знают, как он с папой разговаривал.

– Да? – спросил другой, чему Грегор из Санока, потому что об этом разговоре никогда не слышал, был очень рад.

– Тогда он прямо Евгению сказал: «Святой отец, мы отличаемся тремя вещами, но также в трёх похожи. Ваше святейшество утром спите, а я встаю до наступления дня; вы пьёте воду, а я вино; вы женщин остерегаетесь, я за ними волочусь, но зато в других делах между нами равенство. Ваше святейшество достойно расточаете казну костёла, а я также не жалею. У вашего святейшества больные руки, к меня ноги, наконец вы уничтожаете церковь, а я империю!»

Вбежал кто-то новый. Посыпались вопросы.

– Что император? Что императрица?

– Принимает жену так, будто она ни в чём не виновата в отношении него. Пожалуй, он ничего не знает, но упаси Боже подозрения и какого покушения на неё! Не дадим бабе сделать вред.

Так постоянно в соседней каморке кипело и готовилось.

Некоторые описывали, как больной Сигизмунд в парадных одеждах, с венцом на голове, шипя от боли, пытался вести разговор с Барбарой, с дочкой, со своим любимым канцлером Шликом и приготовленным духовенством.

Из разговоров видно было, что двор и приятели Барбары, опасающиеся какого-нибудь покушения на неё, были вполне спокойны. Бедрик также вернулся из экспедиции к Грегору, объявив ему, что когда императрица освободиться, позовёт его, дабы расспросить о польском дворе.

Казалось, что этой ночью в замке или совсем не спали, или только те пошли на отдых, которым не было необходимости беспокоиться каких бы то ни было событий.

Правда, у нашего магистра была широкая лавка в углу, на которой мог лечь, но, вытянувшись на ней, он не мог сомкнуть глаз, потому что свет не гасили, и другие в течение всей ночи входили и выходили, совещались, шептались.

Несмотря на заверения, что императрице и её брату нечего опасаться, ночью младший граф Цели пришёл в соседнюю комнату (магистр Грегор узнал его при свете лампады) и приказал своим людям, чтобы были в готовности, если вдруг придётся выехать.