Стремглав к обрыву

Но поначалу я нашла в ней подругу и единомышленницу, которая еще больше, чем я, стремилась забыть о неприятных сторонах жизни – не хотела думать о них и тем более говорить. Возможно, кому-то это покажется надуманным или чересчур заумным, но на самом деле все довольно просто и наш метод обходить любые неприятности молчанием был не так уж плох. За свою жизнь я наслушалась, как то один, то другой, выпив лишнего, начинали во всеуслышание произносить душещипательные речи о тяжелом детстве или предаваться воспоминаниям о несчастной беспутной юности, пока не валился без чувств в приступе пьяной жалости к себе. Бывает, что исповедь является первым шагом на пути к добродетели… но гораздо чаще это всего лишь благовидный предлог для любителей побарахтаться в грязной луже собственной вины. И если я так подробно восстанавливаю в памяти события своей жизни, то не в надежде облегчить душу и очиститься, а из страха сойти с ума, если не сделаю этого.

Глава 5

Завтрак в университетской столовой – чашка-две кофе и бутерброд (тридцать – сорок центов); обед в конторе – кофе и бутерброд с поджаренным сыром или сырной пастой и оливками (сорок пять центов плюс десять центов на чай); ужин дома – яйца, мясные консервы или овощи, иногда отбивная с печеной картошкой и салат. Если я приходила вовремя, то довольно неплохо ужинала с Ритой; но она садилась за стол ровно в половине седьмого, и мне не хотелось просить ее готовить на двоих, если я не была уверена, что вернусь к этому времени и потом не буду никуда спешить и смогу поесть спокойно. Рита считала, что кухня – не забегаловка, куда заскакивают перекусить на ходу; я понимала ее и старалась не нарушать правила. Обычно я задерживалась в конторе на час-полтора и занималась. Поэтому дома у меня всегда был небольшой запас консервов, яблок и апельсинов, но иногда одна мысль о консервах вызывала тошноту, и, если не было времени спокойно поужинать с Ритой, я покупала четверть фунта говяжьего паштета, свежую булку и пакет зеленого горошка или бобов. Дома намазывала булку паштетом, крепко солила и перчила и съедала с овощами, пока готовилась к занятиям. Чаще я жила на хлебе и сыре, и вечером ужасно хотелось свежих овощей или фруктов; я не могла заставить себя съесть шоколад, который совала мне Тея, или кусок торта, который мать посылала мне с Дэвидом, хотя оба они – Дэвид с насмешкой, Тея с тревогой – уверяли, что я страшно похудела.

Я продолжала много ходить пешком и из-за этого худела еще больше. Почти каждый день шла из университета в контору, а иногда вечером часть пути оттуда до дома. Но нечасто, потому что по вечерам не могла терять времени на прогулки – надо было заниматься. А после десяти у меня начинали слипаться глаза и я с трудом преодолевала сон. Кроме того, в подсознании всегда жила надежда, что дома меня ждет Дэвид. Я заказала для него ключ, но он пользовался им реже, чем мне хотелось бы. В том семестре у него были два очень сложных курса и еще он делал кое-какую работу для своего профессора, который писал книгу о международном праве.

И все-таки бывало – я возвращалась, а он читал в комнате или болтал на кухне с Ритой. Рита почти сразу дала мне понять, как ей нравится Дэвид, какой он «положительный». Она не задавала вопросов и не осуждала нас, скорее всего потому, что оба мы были вполне «нормальными и надежными». Я как-то сказала ей, что мы знакомы с детства, а в любви с детства есть что-то необыкновенно «положительное». «Нормальным» людям Рита прощала многое, чего не простила бы другим.

Мы с Дэвидом встречались каждую субботу. Иногда в городе, но если днем он работал в библиотеке, то оттуда шел ко мне и ждал, когда я вернусь после занятий с Борисом. Иногда мы ложились на часок вздремнуть, потом шли куда-нибудь поужинать, возвращались домой – и разговаривали, любили друг друга, опять спали и снова любили друг друга.

Это были странные вечера. Мы оба чувствовали себя одновременно непринужденно и скованно. О многом предпочитали не говорить, но это все равно тяготило нас, как и то, что времени для частых встреч у нас особенно не было. В результате Дэвид, который читал все газеты без разбора, пытался увести меня в мир чужих жизней. В прошлом году мы на занятиях немного говорили о деле Хисса,[8] и у меня сложилось ложное впечатление, что он невинная жертва маккартизма. Теперь Дэвид подробно рассказывал мне не только о Хиссе, но и о Юдифи Коплон, Уильяме Ремингтоне, Элизабет Бентли[9] и о «красных тридцатых».

Мы рассуждали о коммунистах, о гражданских правах, о международном праве, будто женаты лет двадцать. Но всегда с каким-то напряжением – словно последние несколько лет прожили в разлуке и мало что знали о жизни друг друга в эти годы.

В середине февраля разразился скандал из-за баскетбольной команды Сити-колледжа, соединив мир, в котором мы жили, с тем, о котором стремились забыть.