СтремгLOVE

Она стояла безучастно под его руками и не поднимала головы. «Потом точно буду жалеть, если сейчас уложу ее такую на диван», – понимал он. Но и другое тоже понимал с высоты своей солидности: не уложит, тоже будет жалеть, причем с той же самой остротой. Было, к счастью, темно, он как-то счастливо не щелкнул, входя в комнату, рычажком выключателя, от лени, а она – оттого что руки были заняты, и неловкости набралось меньше, чем могло б. А и так было много – от взрослости ее тела, от того, сколько в ней за годы накопилось лишнего, избыточного, как все было тронуто жизнью, потрепано, изношено... И вдруг что-то остро кольнуло его в нежное чувствительное место так, что он вздрогнул, – это были короткие выросшие после бритья волоски на ее ногах. Ну вот, еще бритые ноги... Она их, он вспомнил, сегодня поначалу прятала, прятала, теперь ясно почему.

– Ты просто как царица Савская, – прошептал он. – Тут у вас, кстати, полно кабаков и отелей с названием Queen of Saba... У нее тоже были ноги волосатые.

«О, какое счастье, – думал он, – что я не вижу еще дряблой шеи, и морщин, и растянутой тонкой кожи... О, какая удача – быть с ней и не видеть этого всего!» Это было правда хорошо. Он после сделал еще все выученные наизусть движения, как будто он был робот, и она тоже отвечала наизусть, ведь сколько было нагромождено лет повторения одного и того же, и радость стерлась с поверхности жизни, ушла куда-то вглубь, откуда ее попробуй еще добудь... Его задевала, коробила эта жестокая разница между девическими тонкими запахами и бабьими, выразительными, сильными, заметными, чересчур громкими.

Когда они, мокрые и усталые, как бы доползли до цели после стольких стараний, вышло это так бледно и невнятно, будто ничего и не было. Да, по сути, мало что и было.

«Старый пан – как старое вино, а старая пани – как старое масло», – думал он злорадно, цитируя жестокую польскую поговорку и радуясь тому, что вот он наконец отмщен. Он уйдет сейчас, уедет, улетит и будет знакомиться с молодыми невялыми и недряблыми девушками, а она останется тут и будет возиться со своими медяками. Медяками; ну так не денег же ей в самом деле давать! Вот уж была б ситуация.

Он спрашивал себя: «Зачем я пришел?» Но вслух он не говорил ничего. Хотелось поскорее оказаться вдруг в одиночестве, сидеть одному, пить виски и думать о том, что в жизни все правильно, все как надо, и если не дрейфить и не ныть, а держать марку, то будешь смеяться последним. А юные любовные трагедии только для того случаются в далеких временах и в дальних странах, чтоб седой джентльмен мог после, через 15 лет или 20, сказать: я-де пожил, я знал в этой жизни все, ничего не пропустил. Мой земной тур, мой вояж по планете, кажется, удается...

И вдруг мягко, знакомо, уютно защелкало чуть в стороне что-то железное. Щелк-щелк, ау! И тихо поскрипело, а после сухо треснуло, и там, за углом, появился тусклый экономный свет, и через секунды на пол тяжело попадали ботинки. Доктор, лежа, заметил, что кожа у него на темени стянулась и сдвинула с места волосы на макушке.

У него задергался стыдный круглый мускул. Рука потянулась вбок за штанами, хоть было ясно, что уж ничего не успеть. На стене появилась человеческая тень, которая снимала с плеча ружье, – медленно и тихо, чтоб до срока не было ни звука. «Как это глупо! Как же это глупо! Ведь я знал всегда, что от нее моя погибель, ведь знал, знал, и пришел, и теперь – все. Хорошо, конечно, что не сразу, что я получил такую длинную прекрасную отсрочку, что жил и дышал почти полной грудью, 20 лет, какой же это был роскошный подарок! А теперь все кончено, теперь я вернулся туда, и придется заплатить. Но почему ж так глупо, почему ж именно так и сейчас?» Это его волновало, а не то, что уже происходило в тот же самый момент, когда веселая горячая жидкость брызнула под легким напором и полилась по его ногам на шершавую обивку дивана, и в комнате сразу резко запахло соленым, теплым, мокрым. А тень там, в коридоре, медленно и тихо стукнула прикладом о пол, ставя ружье – теперь было видно, что это М-16, – в угол.

– Мам, ты уже спишь? – спросила тень.

– Сплю, сплю, – ответила она деланно сонным голосом.

Доктор почувствовал себя настолько униженным, что говорить о чем-то было совершенно невозможно. После такого стыда и смотреть-то на нее трудно было. А теперь еще надо было вставать с мерзко промокшего дивана, обнажать весь этот глупый позор... Хотя ведь было же темно. Да и мальчик, приехавший с близкой пыльной войны на уикэнд, первым делом пошел в душ, а не к спящей, полусонной мамаше.

Доктор очень быстро оделся и молча пошел к выходу. Она догнала его, держа в одной руке платье, которым прикрывалась, а в другой пакет.

– Так передай маме, ладно?

Она смотрела на него при этом очень добро, потому что была отмщена. И теперь улыбалась последней.

– Пока, – сказал он на прощание.

Пейнтбол в Чечне