Стремнина

Не желая слушать Морошку, Демид Назарыч начал собирать по берегу сушняк, с треском ломать его о колено, и вскоре под кручей запылал огонь. Однако старик все подтаскивал и подтаскивал жерди да чурбаны, и Арсений понял, что он собирается вести у костра большой разговор. Что ж, Арсению было все равно, где коротать время до утра.

От реки, как всегда на рассвете, сильно веяло сырой прохладой. Близ берега, в призрачном свете, валуны купались в быстротечной воде, как бегемоты.

Наконец-то Демид Назарыч задержался у костра.

— Надо же, чего удумал, а? — заговорил он, считая излишним называть имя Белявского. — У-у, кривая душа! Как вот эта коряга!

С минуту Демид Назарыч яростно ломал о колено корягу и бросал обломки в огонь, словно давая понять, что с кривой душой Белявского надо поступать вот так же круто.

— Уволь, и вся недолга! — сказал затем старик, гневно сопя и присаживаясь у костра. — За недостойное поведение. В конторе возражать не будут. Видано ли, чтобы в наше время девчонок силком увозили? На что похоже?

В прорабстве всем известно было, как щедр на доброту Демид Назарыч. Все молодые не зря называли его батей. Но его доброта неизменно соединялась с прямотой, а то и суровостью, свойственными предельно честным людям, и по этой причине он иногда казался человеком крутого нрава. До войны Демид Назарыч долгое время работал грузчиком в разных портах на Енисее, а затем — в аварийной бригаде; от Москвы до Берлина прошел минером, и вот уже пятнадцать лет, используя военный опыт, работал взрывником. Всю жизнь он трудился в самых глухих местах, чаще всего далеко от семьи, и все же любил свое дело. Он был снисходительным ко многим человеческим слабостям, но совершенно нетерпим к людям, не любящим труд. И еще не выносил он людей спесивых, себялюбивых, слабых духом, с кривой душой и шаткой верой.

— Сам не уедет — уволить не могу, — помедлив, как всегда, ответил Арсений. — Еще скажет, свожу личные счеты. А мне он теперь как тот вон камень: торчит — и пусть торчит.

— Мало ли что он скажет, — возразил Демид Назарыч.

— И потом, вот что, батя, самое главное… — продолжал Арсений. — Уволь его, и он, может быть, до самой смерти останется худым человечишком. Всю жизнь будет думать: не прогнали бы его с Буйной — и он добился бы своего. Засядет такая мысль в башке, как ржавый гвоздь, и будет сидеть. Нет, пусть поживет, раз у него есть еще какие-то надежды. Но если она его не любит, он должен скоро понять это: все-таки не малый. Ничего, дай срок, все поймет! Вот тогда у него на людей злобы не останется. Он будет злиться только на себя, а это не вредно.

— О нем ты заботишься! — сердито косясь, воскликнул Демид Назарыч. — А о Геле?

— И о ней забочусь.

— Не вижу твоей заботы.

— А может, она все-таки сгоряча от него убежала? — сказал Арсений. — Она бедовая, да и молода. С ними всякое бывает.

— А утопить задумала? — напомнил Демид Назарыч.

— Опять же сгоряча.

— Заладил, как дятел!

— Да ведь тут сложное дело, батя, — с грустью и досадой сказал Морошка. — Может, и недолго, но ведь она была его женой, а это такой узелок, что одной рукой не развязать. И помогать ей не надо. И торопить не надо. Теперь все открылось, и пусть она, не таясь и не спеша, сама развязывает.

— Пока развязывает, он еще чего-нибудь с нею сделает, — заметил на это Демид Назарыч. — От него всего жди. Какие у него могут быть надежды? Ты что? Остается, чтобы отомстить.

— Одумается. Не посмеет.

— Да такому море по колено!

— Убережем.

— Рискуешь, паря! Здорово рискуешь!

Озадаченный несговорчивостью Арсения, Демид Назарыч поглядывал на него исподлобья, колюче, сердито. Стараясь уберечься от ссоры, некоторое время молча оправлял палкой костер, хотя в этом и не было никакой нужды.

— О ней не заботишься, а о себе и подавно? — не стерпев, опять заговорил Демид Назарыч, и Арсений догадался, что старик, кажется, крепко связывает его в своих мыслях с полюбившейся ему Гелей, и не в первый раз с удивлением отметил, что ничто на Буйной не ускользает от его зорких глаз. — А пора бы и о себе подумать, годы-то идут да идут. Живешь, как медведь-шатун.

— И о себе забочусь, — сдержав вздох, ответил Арсений, на что Демид Назарыч сердито хмыкнул и покрутил головой. — Не веришь, а это правда. Вечером у меня все в глазах померкло, да вот и сейчас еще как следует не рассвело. Пусть, батя, покажется зорька…

— Да зачем?

— Виднее при зорьке-то.

— Неужто не рассмотрел?

— Себя, батя, себя! — пояснил Арсений. — Мне знать надо, наверняка знать, а не сидит ли и во мне какой бес? Вдруг скажется? Тогда и мне и ей беда…

— Учуял бы его, однако.

— Есть, батя, хитрые бесы!

Сдвинув набок затасканную армейскую фуражку, Демид Назарыч в раздумье поскреб железным ногтем седой висок:

— Упрям ты, Иваныч! Не миновать тебе беды!

— Не накликай, батя, не надо.

— И чересчур добр! — мрачно заключил Демид Назарыч. — Гляди, не стань добреньким. Последнее дело. Наша доброта должна быть зубастой, как таймень. — Помолчав, он продолжал угрожающим тоном: — А теперь я тебя — камнем по голове! На, получай!

— Что такое? — встревожился Морошка.