Стриптиз (СИ)

Игумен по-возмущался, начал, было, слов громких говорить. Потом затих: будучи из людей Феодора, возвращаться в Ростов он… очень не хотел. Через неделю монахи ушли ставить скит на Глядене, а Хрисанф приступил к созданию мастерской у меня во Всеволжске.

Человек талантливый, он не только основал новое течение в иконографии, но и воспитал множество учеников, создал множество икон, украсивших стены церквей. Рисовал он и портреты сподвижников моих, и орнаменты для наших изделий, и… и многое иное.

* * *

Детинец был срыт, ров засыпан. Разобраны и засыпаны те ямы-душегубки в посаде, которые они называли своими домами. Укрепления «Окольного города» — остались, не было повода разрушать. А сам городок и сельская округа застраивались и заселялись заново. Семьями из мари и эрзя, мокши и шокши, рязанцев и муромцев, московских литовцев и булгарских освобожденцев… Русскими людьми. «Стрелочниками».

Сам процесс реформирования этого анклава — оказался очень познавателен. Была наработана технология реализации «Каловой комбинаторики» применительно к русскому городку и сельской круге. С выделением двух типов добровольцев — «с вещами на выход» и — «в землю обетованную», с упреждающей изоляцией элиты и наиболее «авторитетных» персонажей, с временным закрытием церквей… вплоть до подчистки местности силами уже новосёлов.

Сформировалась группа людей — носителей такой технологии, которая, с моей подачи, получила название «команда ликвидаторов». Или — «могильщиков феодализма».

Городец Радилов был первым русским городом, взятым под мою руку. Не тукым, не кудо, не вели — город с сельской округой. Кабы не этот опыт — позже, войдя в Русь, в коренные земли — много бы ошибок наделал. Большой кровью несуразицы мои обернулись бы. А так… всё ж по-менее.

Ясно увидал я: власть местная — всегда, вся — мне враг. Кто из вятших «спит на топоре» — тот войной пойдёт или тайно извести попытается. Кто норовом тих или к миру привык — будет шипеть, злобиться, гадить исподтишка. С дальними иными, вроде боярина Гороха Пребычестовича в Гороховце, можно и миром дело вести. Пока он и выгоду от моих приказчиков получает, и опаску от Боголюбского имеет. Но чуть я в силу войду, чуть мои земли ближе придвинутся — в горло вцепится. Не потому, что он — плохой, а потому, что я — другой. Что дела мои — им во вред. Потому что от меня — перемены. А им — того не надобно. Им мои новизны — нож к горлу.

Я про иного и не думаю, никакого зла на него не имею, а ему, от дел моих, уже тошно. Уже мечтается «Зверя Лютого» закопать да и жить по-прежнему. Как с дедов-прадедов бысть есть.

И второе: люд простой, народишко — тоже против меня. Как та Буйна Суздалева. Пойдут убивать и умирать. За власть. Для который они — быдло. Против пользы своей пойдут, ибо её не разумеют.

Один зверь лесной мне в чащобах радуется. Что охоту запретил. А люди-то… злобятся.

Дружина вернулась из похода, Хохряковича кинули в застенок. Он и не запирался. Юлил, канючил, вымаливал… Всё, примерно, как я представлял.

Чудака взяли на чужой жене. А чего ж нет? Что с того, что не своя? А всё едино — сла-аденькая. Тут пришёл муж. Как в анекдоте, но по жизни. В потасовке Хохрякович разбил мужу нос.

Тот тут же, с соседями, отволок героя-любовника к воеводе на суд. Вира «за нос» по «Русской правде» не неподъёмная, но… Бабёнка вопила, что он её изнасиловал. Удвоили. Кафтан на муже порвал — добавили. Вкинули в поруб. Дали ощутить близость калёного железа и… необратимых последствий для здоровья. Поманили альтернативой:

— Послужишь мне — отпущу на все четыре стороны. Русь-то велика. Уйдёшь, к примеру, в Новгород. А там-то… с полной кисой… Заживёшь богато-счастливо. А если «нет»… Славно ль в Волге быть утопимому?