Струна истории

В чем тут дело? Я думаю, что тут дело в том, что все христиане, которые служили в войсках, знали, что это их война и что они идут за свое дело, сражались с удвоенным рвением. То есть они сражались не только как солдаты, но и как сторонники той партии, которую они защищали. Овладевшая их умами идея толкала на смерть, но толкала, естественно, только пассионариев. Инертных людей никакая идея никуда не толкает. Идея защиты язычества никого никуда не толкала, а были ведь люди талантливые и люди, которые защищали язычество — философ Плотин,[271] философиня Ипатия,[272] такие люди, как Прокл,[273] Либаний,[274] Ямвлих[275] — они были по таланту ничуть не ниже, чем гностики и Отцы Церкви.[276]

Но эти новые (христианские. — Ред.) идеи вначале, пока на них не обращали внимания, сплотили вокруг себя пассионариев, и они победили. Константин, не ставший христианином, тем не менее, дозволил своим детям креститься. И христиане оказались во главе Империи. Тогда уже язычники оказались в положении плохом, то есть имели ограничения в прохождении службы. К этому все и сводилось — на хорошую работу не брали.

Но поскольку пассионарность была, и она продолжала расти… (ничего не слышно на пленке, так как Л. Н. подошел к графику «Изменение пассионарности в системе» и показывает фазу подъёма пассионарности. — Прим. ред.), и поскольку это — пассионарные люди, то они мечтали действовать, а действовать стало где? — Негде. И — деятельность эта стала проявляться в таких довольно уродливых формах.

Началось это все еще с Константина. Константин сказал, что, конечно, он Церковь допускает. Соборы допускает, чтобы они собирались и обсуждали, но он, как император, желает присутствовать на этих Соборах,[277] для того чтобы смотреть, чтобы не было какого-нибудь государственного непорядка. А он же язычник, его нельзя было допустить, тогда ему дали чин дьякона, с тем чтобы (правда, все-таки самый младший чин), чтобы на этом основании он имел право быть допущен на Собор.[278] Император всей Империи! Ну, Константин был человек практичный, он сказал, что ему все равно. А христиане африканские, наиболее горячие, заявили: «Ничего подобного! Какое дело Императору до Церкви! Мы сами по себе, он сам по себе! В гражданских делах мы ему подчиняемся, а к нам пусть не лезет!»

Это кричал епископ, то ли дьякон Карфагенской церкви — Донат. И отсюда его последователей называли донатисты.[279] Так как умеренные были, как всегда, в большинстве, — то программа Доната не прошла и создала Первый раскол в христианской церкви. Донатисты заявили, что новый порядок их не устраивает, — мученической-то смерти уже нет. Поэтому они создали такие группы или банды, которые ходили по дорогам около Карфагена, там, в Африке, находили какого-нибудь приезжего путника, окружали его и говорили: «Убей нас во имя Христа!»

Тот говорит: «Да вы что? С ума сошли, что ли, спятили? Я мухи-то не убью, курицы зарезать не могу, а чтобы я людей убил? Отойдите от меня!»

«Э-э, — говорили они, — тебе мало не будет! Из тебя будет сейчас котлета, если ты только нас не убьешь!»

Ему ничего не оставалось делать, как брать у них из рук дубину и бить по темечку. Они падали, умирали и считали, что они идут в Рай.

Менее трагические, я бы сказал, и уродливые формы эта повышенная пассионарность, при определенной конфессиональной доминанте, приняла в Египте. Там, правда, не требовали, чтобы их убивали, но говорили: «Нет. Мы откажемся от судьбы, которая нас привлекает. Мы всего хотим! Мы хотим этой вкусной пиши, хотим это сладкое вино, мы хотим этих милых женщин, мы хотим читать этих бессмертных поэтов, а христианам этого нельзя. Все! Уходим в пустыню!»

Уходили в Фиваиду, в Верхний Египет и сидели там, на крайне постной пище. Кусок хлеба и немножко воды, с тем чтобы убить свою плоть. А там, чтобы не искушаться, велели наполовину себя в землю закапывать, чтобы не было действительно соблазна, и следить, чтобы (искушение. — Ред.) тайно не было осуществлено. Так зародились монахи Фиваиды.

Ну, было ли это плохо или хорошо? Я бы сказал, с точки зрения нашей географической, то есть охраны природы и с точки зрения гуманной, — это было очень хорошо. Потому что, если бы этих страшных, оголтелых пассионариев да выпустить на природу и среди людей, то они бы таких дров наломали, что лучше пусть так.

И даже те, кто там не сидели, они немедленно развили деятельность, которая отнюдь не пошла на пользу ни им, ни Церкви, ни Византийской империи, и вообще — никому.

Они начали проповедовать разные учения. Вот, например, в Александрии появился один пресвитер, священник Арий,[280] очень образованный человек, который сказал, что есть Бог Отец и Бог Сын, значит, Отец раньше, Сын позже, — Сын меньше, чем Отец.