Струна звенит в тумане...

Как будто бы все бесконечно расширяло сферу тайн и фантасмагорий! Но одновременно возрастала опасность, которой, увы, не избежали многие художники слова, скажем Ф. Соллогуб, а позднее приверженцы современных теорий об абсурдности мира, принципиальной его непознаваемости, дурной хаотичности и т. д., — утраты гуманистической философии надежды, доверия к жизни, к самой природе человека, социальной и нравственной. Эта утрата означала разрыв с традициями великой гуманистической культуры, с традициями реализма. Она несла в себе идею рокового бессилия личности. Этой опасности беспредметности, превращения образа мира в скопление абстрактных пятен и хаотичных линий, опасности обесчеловечивания человека счастливо избежали В. Я. Брюсов, И. А. Бунин, А. И. Куприн и — в целом ряде произведений — Л. Н. Андреев.

Безусловно, предельно увлекательна для героини новеллы В. Я. Брюсова жизнь среди зеркал, «среди перекрещивающихся миров», среди своих двойников в зеркалах, гипнотизирующих, управляющих ее волей. Она, конечно, не может, «комментируя» свои действия, свою манию, повторить строки В.С. Соловьева:

И под личиной вещества бесстрастной
Везде огонь божественный горит.

Но как летит она на этот огонь, сколько сил забирает жажда быть одержимой, потрясенной! Подлинный культ одержимости… И все же к ней возвращается гордое сознание: «…неужели я, человек, лишь временно ставший тенью, не буду сильнее призрака?»

Брюсов в рассказе верен себе. Его героиня словно помнит идею писателя: «Мечта всегда действительность, реальный факт для того, кто мечтает… Пройдя через сознание миллионов, Дон Кихот реален не менее, чем Наполеон»[12]. Но с другой стороны, Брюсов повторял, что при любом упоении фантазией, жизнью в мечте нельзя забывать: «Граня и чеканя слова, переливая в них свои мечты, поэт всегда связан с народом. Ему нет жизни вне народа»[13].

В рассказе А. Андреева «Полет» ореолом тайны окружена одержимость другого плана. Спор с тяготением земным, с «мертвым законом тяжести», вечно «сдергивающим» человека с небесной орбиты, принял характер героического вызова, непокорства обстоятельствам. Вызов этот внешне стихиен. Летчик Юрий Михайлович Пушкарев, герой рассказа, словно вплотную приблизился к какой-то далекой и чудесной возможности. Он — в зоне притяжения загадочного пространства, облаков, что как синие сфинксы «на подвернутых лапах сторожили горизонт». Герой перешагнул границу между двумя вечностями — «святого жилища» своего на земле и влекущего небесного простора. Безусловна ли эта победа? Не галлюцинация ли она? Замысел рассказа перекликается, конечно, с былыми, несколько рациональными, экспериментами писателя, в частности в повести «Житие Василия Фивейского». В ней герой тоже жаждет искусить судьбу, хочет заставить вечно лгущую жизнь обнажить «свои темные, таинственные недра»… Но в «Полете» нет лабиринта мучительных, карающих героя испытаний; таинственные недра космоса оказались неожиданно светлыми, какими-то сурово-нежными. Горьковская мысль о человеке, чье имя звучит гордо, — человеке, а не сверхчеловеке! — ожила в рассказе. «Неясное слово земной любви», как будто закрытое, немое, запечатанное до этого полета в сердце Юрия Михайловича, расколдовано вдруг в космосе. Гиперболой великих возможностей человеческой мысли становятся слова: «В вольном беге божественно свободной сознала себя воля, сама окрылилась широкими крылами». Самолет и герой, управляющий им, превратились в сгусток яростного огня, несущийся в пространстве. Земное тяготение, конечно, еще может сдернуть с неба, бросить оземь машину и тело безумца, но душа его уже не попадет в тягостный плен. Ее мятеж, ее бунт стали ее же воскрешением, даже бессмертием. Рассказ Л. Андреева — своеобразный гимн в честь сферы разума (ноосферы», по терминологии академика В. И. Вернадского), расширяющейся благодаря деяниям человека в XX веке до глубин космоса, до не познанных еще просторов. Стремлением внести в сознание современников свет гуманистической, глубоко интернациональной мечты определяется решающий акцент в рассказе И. А. Бунина «Братья». Герой рассказа вдруг отбросил маску бесчувственного гордеца и увидел, что он и обычный цейлонский рикша — братья, с одинаковой напряженностью и мукой противостоящие роковым силам, жестокости жизни.

* * *

Ф. М. Достоевский, оценивая одну из «таинственных» повестей Тургенева, писал ему в декабре 1863 года: «По-моему, в «Призраках» слишком много реального. Это реальное — есть тоска развитого и сознающего существа, живущего в наше время, уловленная тоска… Это «струна звенит в тумане» и хорошо делает, что звенит».