Струна

Когда-то такие, как мы с Федей Боярским, донашивали кожаные куртки или командирские пальто с поясами, а теперь это мода богатых людей. Да и вообще мода у всех молодых и мордатых. Вон даже у шофера этакие погончики из кожи на плечах, заграничные, и замшевая у него или, может, это вельветовая у него кепчонка?!

Р-раз! – под гору сверху, как в вихре, вынесло по Обыденскому переулку машину, и, резко завернув к нам в открытый двор, она притормозила, прямо подпрыгнув, так что завизжали тормоза, и застыла почти впритык – черным перпендикуляром к красным «Жигулям». А из машины тут же, протягивая руки ко мне, выскочил низенький, в высокой шляпе, улыбающийся во все лицо от радости меня видеть товарищ Иванов.

– Дорогой наш друг! Уважаемый Павел Захарович! Позвольте вам… – громко, на весь двор, как речь, произносил, ко мне подходя все ближе, протягивая руки ко мне, этот радостный коротенький человек. – Я рад познакомиться с вами!

Позвольте мне по поручению исполкома вам представиться!

«Это что за черт?!» Я глядел с ящика на него во все глаза, точно я немой, глядел, приоткрыв рот, как он идет – кто это?! – расплывающийся от улыбок, на меня.

И разве что мельком за его спиной увидел я лицо молодого шофера красных «Жигулей», когда этот шофер обернулся.

Нет, он был совсем не мордатый, а холеное, длинное у него было лицо, но, главное, оно мне тоже было очень знакомо! Оно с выжидающим интересом смотрело на нас и почему-то с непонятной для меня насмешкой. И еще я успел увидеть, как вылез и второй шофер – из черной «Волги», как он тоже сделал шаг ко мне. Однако его лицо, плоское и совершенно какое-то неподвижное, мне было незнакомо.

Вот так, казалось бы, я уже осознавал, что низенький человек, только внешне похожий на Иванова, ведет меня теперь к машине, поддерживает под локоть, обводя лежащий ствол, или подталкивает тихонько в спину, но я двигался машинально, с полной ему покорностью, потому что внутренне был как заторможенный, слушал болтовню его о поездке в новый дом сейчас, о квартирке – прямо дворец! – о смотровом ордере, но слушал я вполуха, ибо ощущал абсолютно точно: здесь во всем была туфта.

Наконец возле самой машины все ж таки я сумел задержаться. Я отказался влезать в нее наотрез, объясняя, что у меня там Юра один, больной, раненый, что никуда, ни за что ехать я сейчас не могу, не поеду.

Сзади, точно железные, я почувствовал стиснувшие меня под мышками пальцы незнакомого шофера, почувствовал, как почти вносят меня люди, втискивают, заталкивают, впихивают меня вовнутрь, и всё с улыбками, в черную машину.

– Ты что?!. – зашипел в ярости влезший следом на сиденье, весь багровый от втаскивания меня в машину, низенький и совсем уже не улыбающийся человек. – Ты что, прости меня, ополоумел, что ли?! Ты что, не узнаешь меня, а?! Володя! – Он ткнул шофера в спину. – Поехали! – И машина сразу начала выползать отсюда задом.

– А ты что? Ты зачем ахинею порешь?! – заорал я, не выдерживая, на товарища Иванова (потому что это все-таки был он). – «Я новый инспектор по распределению, – передразнил я, – вот нате дворец».

– Тише, – зашипел он, стискивая изо всех сил мне руку. – Ты разве не понял, – дышал он мне в ухо, – это – закройщик! Ты разве не видел, что он из вашего дома вышел, а? Надо было хоть как-нибудь темнить на ходу.

Я поглядел на красные «Жигули» впереди нас и увидел уже за рулем «закройщика», который, повернув голову, спокойно ожидал, когда мы освободим ему наконец дорогу.

– Это у него что ж, кличка такая воровская – «закройщик»? – кивнул я на «Жигули».

– Ну как бы тебе поточней сказать, – поморщился товарищ Иванов. – И кличка. Да и профессия. Хотя официально он в ателье работает.

Мы – наша машина – вылезли наконец отсюда и изо всех сил помчались вверх. Я оглянулся в заднее стекло: красных «Жигулей» закройщика за нами не было – вывернул, вероятно, вниз, на набережную. А товарищ Иванов со мной рядом сидел все еще надутый, не поворачивая поднятой высоко головы в шляпе.

По-моему, Иванову лет было сильно за пятьдесят. И если это обычно, по-дружески на него смотреть, то он – лысоват, хитроват, в морщиночках, с усмешечками. Но если он уже не твой друг, тогда, конечно, совсем иная это картина: он хотя и не толстый, однако важный собой, неприступный человек; может, оттого, что держался он совершенно прямо, животом вперед, с приподнятыми, с развернутыми плечами, как многие люди совсем маленького роста, в высокой шляпе, с достоинством.

Но мне было наплевать теперь на его достоинство. Я от всего вдруг устал, мне все стало безразлично, не хочешь выкладывать «новостей вагон», черт с тобой, мне не надо, и я отвернулся вообще от него к окошку.

Но от этого, от жизни за окошком меня, скорей всего, и укачало: от длинных, наполовину синих или красных наполовину троллейбусов, которые мы обгоняли, от одинаковых равномерных столбов, от одинаковых повсюду людей и от непременных окон домов над ними. Мне до того стало плохо, что даже плакать от горя хотелось, как малому ребенку: за что вы мучаете меня, я старик, не надо больше меня мучить.