Струны пространства

– Здорово, полуночники! – заглянул к нам пожилой полноватый мужчина. Волосы с проседью зачесаны назад, круглое лицо с неглубокими морщинами. Академик преподавал биологию и химию на моей кафедре, когда я учился в институте. Сейчас же мы работали по соседству. Половина здания была отдана под его ведомство психиатрии, биологии и вирусологии, половина – нам, физикам. Нас разделяла только лестница центрального входа. Налево к ним, направо – к нам. На очередном субботнике молодые лаборанты перепили спирта, которого в левой половине водилось достаточно и чего-то не поделили, думаю, того же спирта, с правыми. В итоге стены центрального холла и коридоров здания двух весьма серьезных научных исследовательских институтов оказались окрашены в разные цвета: желтым – слева, и фиолетовым – справа. Ступени лестницы также постигла участь разделения на два цвета. Лаборанты лишились зарплаты за месяц со строгим выговором, но стены никто, несмотря на крики руководства, не собирался перекрашивать. Мало того, на стенах нередко появлялись нехорошие слова или угрожающие знаки, написанные, соответственно, либо фиолетовой краской на желтом фоне, либо желтой – на фиолетовом.

Эмиль не откликнулся, стоя у приборов.

– Привет, – кивнул я. Хотя академик и вошел сто лет назад в пору глубоко солидного возраста, но настолько он был чудаковатый и свойский, что к нему практически все, еще со студенческой скамьи обращались на «ты». – А сам-то?

– Тоже задержался, – подтвердил академик, приглаживая назад седые волосы. – Думал, уходить или чаю крепкого выпить и остаться еще на пару часов. Увидев у вас свет, решил наведаться.

– Ты лучше изобрел бы чего ото сна? Таблетку или микстуру? – попросил я. – Это вы, пламенные энтузиасты, готовы ни спать, ни есть, а мне летальный исход при таком режиме обеспечен.

Эмиль наконец повернулся. Волосы у него были темные, густые, короткие, но чуть вьющиеся. Глаза светло-карие, а когда он задумывался, то они желтели, точно в них кто-то огонь зажигал. И сейчас стало отчетливо видно, что желтый оттенок проник в радужную оболочку.

«Все. Загорелся чем-то», – констатировал я и мысленно поблагодарил зашедшего академика. Эмиль при чужих не любил распространяться, иначе бы он, не сходя с места, начал бы изложение своей задумки, которое, естественно, затянулось бы до утра.

– Ты к нам не с пустыми руками? – весело спросил Эмиль у академика. – К чаю принес что-нибудь?

– Завалялся тут у меня кусочек сахарку, – засмеялся академик, вытаскивая из внутреннего кармана пиджака металлическую фляжку. Поставил ее на свободный край заваленного чертежами стола. – И перебродил в кармане.

– Тащи посуду, – скомандовал мне Эмиль.

– Да вы что?! – поразился я. – Неужели спать неохота?

– Час ночи всего лишь, – Эмиль сам метнулся к шкафчику. – По стаканчику и домой. Надо отметить завершение эксперимента.

– Поздравляю, поздравляю! – добродушно закивал академик.

Вздохнув, я поплелся к шкафчику, достал краюху хлеба и банку шпрот. Сухой паек у нас с Эмилем имелся часто, поскольку о еде мы могли вспомнить только тогда, когда начинало сводить животы, а еды взять было уже негде.

– Не с чем, – беспечно отреагировал Эмиль, как будто не он убил пять месяцев на этот прототип установки. – У нас неудача.

– Что ж, бывает, бывает. Опыт прибывает, – не расстроился и академик.

– А деньги убывают, – продолжил я, отодвигая чертежи и расстилая газету на столе. – Четыре зарплаты угрохали на мелочь, которую институт достать не может. У барыг добывали заграничные приборы, так и в тюрьму недолго попасть. И пять месяцев жизни пролетело.

– А чего больше жалко? – внимательно посмотрел на меня академик, открывая консервы и нарезая хлеб. Эмиль разлил по паре глотков жидкости из фляжки.

– Не знаю, – честно ответил я. Мы выпили. – Логически, наверное, жизни. Если она была бы вечная, то денег потерянных не жаль. Не последние, как-никак.

Эмиль разлил еще. Его ничто не беспокоило: ни деньги, ни жизнь – он сам себя не беспокоил. У меня сложилось впечатление, что длилось бы его воплощение идеи и лет тридцать, то он также вот спокойно сидел бы после и говорил: «Да, таким образом не вышло. Надо, значит, по-другому».

– А вообще, – задумался я. – Жаль, что зря.

– Не зря, – возразил академик. – Это же опыт, я повторяю. Ошибка. Ее кому-то нужно допустить, чтобы другие не повторяли.

– Конечно! – с радостью подтвердил Эмиль.

– Другие? – взвинтился я. – А какое мне дело до других?

– Здрасти, – укоризненно протянул академик. – Все человечество так и живет, накапливая знания. Ты же пользуешься их открытиями и достижениями. Чужими, по сути. Так растут цивилизации.

– Мне все равно нет дела до других, – буркнул я, закусывая. – Они растут и пользоваться будут, а я? Винтиком поработал в системе, срок годности истек, и поминай как звали?

– Ты знаешь, зачем Герасим Муму утопил? – спросил Эмиль.

– А он ее утопил? – уточнил я, смутно припоминая произведение школьной литературы.

– Да.

– Велели ему, вот и утопил, крепостной он был, – ответил я, не понимая к чему Эмиль клонит.