Струны сердца

Хани протянула руки к огню, чувствуя, как холод, пронизавший ее до костей, постепенно отступает. Как же она устала! Ей было уже все равно, что сумок с деньгами не видно. Сейчас не хотелось об этом думать. Лишь бы отдохнуть.

Гидеон появился из темноты. Он нес тяжелое мексиканское седло ее отца так, будто оно ничего не весило. В первый раз Хани заметила, что кожа его была светлой, не тронутой загаром. Сколько же времени он провел взаперти в тюремной камере, словно дикий зверь в клетке?

Сейчас он был похож именно на дикого зверя — полуголый, мужественный. С бледной кожей.

— Знаешь, ты совершила нечто такое, чего я в жизни не делал, Эд, — хохотнул он, надевая рубашку.

— Что именно?

— Украла лошадь. В некоторых штатах за это вешают.

Она небрежно махнула рукой. В общем-то, она не украла Нарцисса, а просто одолжила. Не станет же отец выдвигать против нее обвинение! Во всяком случае, публично. Дома-то он с нее шкуру спустит. Если, конечно, она не привезет деньги.

Гидеон порылся в седельной сумке и достал печенье и небольшой кусочек вяленого мяса.

— Пиршеством это не назовешь, — сказал он, садясь рядом, — но ты же знаешь пословицу: «Беднякам не приходится выбирать»? Особенно конокрадам.

Хани промолчала, потому что рот ее был набит печеньем и мясом.

— Тебе надо было остаться с Логаном, Эд. С ним безопаснее.

— Без денег? Да он бы меня на куски разорвал!

— Значит, ты украла у него лошадь, чтобы его умиротворить, а? — расхохотался Гидеон. — Думаешь, он считает тебя! виноватой в том, что я ограбил его банк?

— Да, конечно.

— Но что ты могла сделать?

— Задержать вас. — Бирюзовые глаза сверкнули в свете костра.

— Ты и вправду думаешь, что смогла бы меня остановить, Эд? Тогда, в банке?

— Или сейчас? Ведь я могу сделать с тобой все, что захочу.

И хотя она кивнула, в глазах ее мелькнул страх. Она его испугалась! Черт! Меньше всего он хотел этого. Но кто-то же должен ее пугнуть — для ее же блага.

— Ладно. Ты очень старалась, ясноглазая. Но дело сделано, так что оставь свои попытки.

— Не оставлю до тех пор, пока не верну деньги.

— Ты никогда не найдешь этого чертова мешка, и я тебя к нему не приведу.

— Когда-нибудь вам все же придется их забрать. Какой смысл иметь много денег и не иметь возможности их тратить? Спорю, вы украли не менее десяти тысяч долларов. Вы их пересчитали?

— А как же.

— Ну и что? Сколько у вас? Десять тысяч, а может быть, двенадцать?

— Достаточно.

— Достаточно для чего? Что вы собираетесь делать с такой кучей денег? Накупите лошадей? Красивой одежды? Женщин?

— Похоже, одна у меня уже есть, к тому же досталась даром, — усмехнулся Гидеон, поправляя одеяло на плечах Хани и чуть задержав руку.

Возмущенно фыркнув, она сбросила руку.

— Сомневаюсь, что вам ведома разница между леди и потаскушкой.

— Может, и неведома, зато на конокрадов у меня глаз наметанный. — Сказав это, он откинулся на лежавшее позади него седло, скрестил руки на груди и закрыл глаза. — Давай спать, ясноглазая. Завтра нам предстоит долгий путь.

— Обратно? — Мурашки пробежали у нее по спине. Что, если там ее ждет разъяренный отец? Как она появится без денег?

— Нет. На юг.

— О! А что там?

Гидеон устроился поудобнее и прикрыл глаза рукою.

— Большой и богатый банк. А теперь помолчи и постарайся уснуть.

Небо было безоблачным, а звезды сверкали словно алмазы, рассыпанные по черному бархату. Гидеону Саммерфилду понадобилось пять лет, чтобы оценить красоту этого ночного неба. Раньше, когда он был вынужден смотреть на него сквозь решетку камеры, оно казалось ему серым и неприветливым. Теперь оно будто укрывало его, словно теплое шерстяное одеяло, усыпанное блестками.

А еще, до тех пор, пока ему было в этом отказано, он не ценил простую физическую близость другого человеческого существа. Он шевельнул затекшей рукой, стараясь не разбудить доверчиво прижавшуюся к нему девушку. Только невинное дитя может спать так крепко. То, что он сейчас испытывал, не было сексуальным влечением — хотя оно жило в нем постоянно, подобно басовому аккорду в песне, — а просто радостью оттого, что рядом живая душа.

Милостивый Боже! Сколько же времени он провел в одиночках, лишенный всего того, что делает человека человеком? Иногда ему казалось, что он сойдет с ума, прислушиваясь лишь к собственному дыханию.

Ему минуло десять лет и ростом он был не выше колоска пшеницы в поле, когда синебрюхие ворвались к ним во двор и стали срывать ставни с окон и рубить перила крыльца. Он выбежал из дома, с трудом удерживая в руках ружье, размером превосходившее его. Кто-то вырвал у него ружье, а потом его повалили на землю и связали веревкой.

Он не видел, кто бросил зажженный факел в их дом, да и огня не видел, потому что ему накинули на голову мешок. Но он слышал крик матери, когда его бросили поперек седла и увезли в неизвестном направлении. Сначала он тоже кричал, но потом стих и уже ничего не понимал и не чувствовал.