Сцены из нашего прошлого

– А тебя, брат, крест святой от поноса сберег, – говорит он указывая на медвежьи клыки. Сослепу он принял оберег за крест. – Вишь, все там, а ты тут прохлаждаешься. Стало быть, человек ты Богу угодный.

– Что? – не понимает Коснячко. Он поднимается на локте, глядит на Микыфора, словно тот говорит на незнакомом ему языке, и растерянно моргает белесыми ресницами.

Микыфор не отвечает, без любопытства оглядывает отроков и, ковыряя в носу грязным кривым пальцем с отломанным под корень ногтем, идет дальше.

Надо понимать, что и Микыфор человек богоугодный, раз поносом не заразился.

Часа через два Микыфор идет к себе в хвост обоза и опять проходит мимо нас. Рядом с ним семенит еще одно божье создание поп Силантий, личный князя игумен. Всегда он при Ингваре Ингваревиче и дома, и в походе. Поп Силантий насвятил воды у себя в санях и теперь кропит ею хворающих, крестит им живот и читает молитву без конца и без начала, одним монотонным псалмом.

– А что отче, – спрашивает Ослябя, опустив голову и придав себе вид кающегося грешника – это ведь нам в наказание Господь срач послал?

Силантий продолжает бормотать молитвы и бросает осуждающий взгляд на Ослябю.

– Но мы не ропщем, верно, хлопцы? – говорит Ослябя обращаясь к товарищам. – Стало быть так надо. За грехи пострадать. Пущай нас!

– Грехи ведут нас в преисподнюю земли, – наставительно говорит поп Силантий.

– А вот еще говорят, что не согрешишь, не покаешься. Значит Боженька специально грешить заставляет, чтобы люди каялись, поклоны земные били, а попы бы их за прегрешения кадилом кадили и епитимьи накладывали.

– В будущей жизни за все с нас спроситься, – продолжал Силантий, – Ответ за все держать придется перед царем небесным. За блуд, за чревоугодие, за богатство ближнего, которое возжелал ты втайне.

– Что ж монахи, разве не отмолят нас перед Господом? – спрашивает Ослябя и видно, что запал в нем погас. Страшно церковное порицание. А ну, как и в самом деле на том свете черти тебя будут мытарить и прегрешения на весах взвешивать.

От попа не укрылось смятение, овладевшее Ослябей.

– Чтобы грешника отмолить старцам святым нужно всю жизнь молиться, с колен не вставать. Денно и нощно просить Господа. Только святой человек на такое согласиться, – вещает Силантий, – да и то, – продолжает он со скорбным вздохом, – где ж найти усердного молельщика, в какой келье он обретается? За таким схимником в Киев надоть ехать. А и найдешь ты его, уговорить ведь еще требуется. Рассказать об грехах своих, покаяться. Может статься, старец и не возьмется за тебя окаянного. Ох, велик, скажет, грех сей, не сдюжу, прости Господи… Так-то!

Ослябя силиться придумать что-то, чтобы возразить попу, но на ум ничего не приходит. Он делает раздраженный жест рукой, пропади оно все пропадом, и идет прочь от того места, где корпит над болящими божий служитель.

Выражение лица у Силантия торжествующее. Я отмечаю это про себя, а поп видит, что я заметил. Он приходит в смущение, опускает голову, с удвоенным рвением шепчет молитву. Идет дальше, бережно держа в руках кувшин со святой водой.

– Что князь, тоже хворает? – спрашиваю у Микыфора.

Боярин кивает, крестит себе живот от сглаза и спешит вслед за Силантием.

И вот мы на южных рубежах Рязанского княжества, дикого поля, земли незнаемой, где летом стоят шатры половецкие, а зимой бегают волки да лисицы. Девственная степь, покрытая снегами, яруги, занесенные почти до самого верха, так что осталась неглубокая, но от этого еще более коварная впадинка – провалишься в нее, ищи свищи тебя потом; половецкие шеломени с каменными истуканами на самом бугре – все свидетельствует о том, что Рязань уже близко.

Половцы считают дикое поле своим, а рязанские правители – своим. Степняки нападают летом. Неожиданно появится малый отряд, налетит на село, изобьет одних жителей, попленит других, и ускачет воровато в степь. Разгневается тогда князь Рязанский, а то и Муромский и пойдут с братией вглубь половецкой земли мстить. Перебьют басурман, отполонят русских людей, волов и овец множество домой пригонят, а вместе с ними привезут и аманатов-заложников из ханских детей, чтобы в следующий раз кипчакам было неповадно.

Еще до первых холодов половцы откочевывают на юг, тут им свою скотину не прокормить. Поэтому зима – время спокойное, князь едет собирать полюдье, пирует и пьянствует с дружиной, копит силы к весне.

Только не в этот раз.

На подступах к Рязани с той стороны, откуда мы едем, есть город Пронск. Достигнув его пределов, когда виден стал бревенчатый детинец, вернее то, что от него осталось, а по краям дороги чернели разоренные, сгоревшие починки и выселки, все поняли, что сон Ингваря Ингваревича был вещим, а девка-половчанка сказала Коловрату чистую правду.

Обоз остановлен. Лепшим и малым дружинникам велено явиться на-конь в голову обоза. Отроки и бояре хмурятся, у Инвгаря Ингваревича лицо серое, прозрачные светлые глаза потемнели. Глубокая вертикальная морщина прорезала лоб. Борода торчит дыбом.