Сцены из жизни Максима Грека

— Прибавь еще две картины. Одна пусть изображает римского полководца Пруса, которому брат его, римский цезарь Август, решив навести порядок в мире, поручил править землями по реке Висле. Пусть на одном берегу реки стоит Прус, а на другом славный наш предок Рюрик, ведущий от него свой род. И пусть картина свидетельствует о том, что мы происходим от самого Августа.

Слова молодого царя встретили одобрение бояр и священников.

— И вторая картина, — продолжал он, — пусть покажет, сколь древни корни христианства в царстве нашем. Ведь наши предки на много веков раньше киевского князя Владимира из рук и уст самого Андрея Первозванного[185] приняли христианскую веру. Великомученик Андрей был первый христианин, явившийся в нашу землю и достигший Новгорода. На холме Киевском он рукой своей водрузил крест, а в Новгороде, на берегу Волхова, жезл. И подобно Риму и Греции, мы одни из первых удостоились принять веру Христову и приняли ее от ученика Иисуса, Андрея Первозванного. Пусть изобразят великомученика в тот момент, когда водружает он жезл и благословляет землю нашу.

Митрополит Макарий с гордостью слушал Ивана: семнадцатилетний юноша, а рассуждает, как мудрый многоопытный правитель. Глубоко взволнованный, шепча молитву, митрополит, перекрестившись, сказал:

— Да будет, царь, как ты говоришь. Истину рекли нам царские твои уста. А мы, невежды неблагодарные, редко вспоминаем об Андрее Первозванном, мало церквей ему посвятили. И не только Андрея, но и многих других святых и чудотворцев, кои вышли из земли нашей, мы еще не почтили, освятив их память. Все это надобно немедля сделать.

Иван внимательно выслушал митрополита и, поразмыслив, спросил:

— Владыка, а сколько всего русских святых?

— Двадцать два, великий государь, — ответил Макарий.

— Двадцать два и только? — удивился Иван. — А прочие что, греки да евреи?

Макарий смутился. До сих пор он, как добрый христианин, не задумывался, какого рода-племени тот или иной святой.

— Не только греки и евреи, государь, — подумав, проговорил он. — Среди наших святых есть римляне, греки, сирийцы, египтяне, иберийцы, сербы, болгары, русские и многие другие. И мы не принимаем во внимание, какого рода-племени святой. Главное, что он святой.

Ивана не удовлетворил такой ответ.

— О чем ты толкуешь, владыка? Как может не иметь по значения? А сколько всего святых христиан? Тысяча?

— Со святыми, мучениками и пророками будет, думается мне, больше тысячи, — неопределенно ответил Макарий.

— По моему разумению, не подобает, чтобы в царстве нашем, столпе православия, было столь мало святых, — молвил Иван. — Много было в земле нашей событий, а царство велико и могуче, неужто у нас было всего-навсего два десятка святых и чудотворцев?

— Государь, слова твои наводят меня на размышление, — сказал Макарий. — Мы и впрямь несправедливы были к памяти чудотворцев наших. Полагаю, нетрудно найти и многих других, что достойны удвоить это число, и будут русские святые сиять среди прочих. И да будет сие одним из великих деяний царствования твоего.

Из Золотой палаты Иван со свитой направился в Грановитую, почти не пострадавшую от пожара. Под огромным сводом, опиравшимся всего на один столб, в самой красивой палате Кремля, собрались бояре и епископы; они ждали выхода молодого государя, чтобы поклониться ему. Среди прочих был там и епископ Тверской Акакий.

Когда пришла его очередь, он отвесил царю поклон и попросил милостивого разрешения поднести ему рукопись. Епископ решился на это, предварительно заручившись согласием протоиерея Сильвестра и окольничего Адашева.[186] После вручения рукописи Адашев сказал:

— Этот список, государь, посылает тебе мудрый Максим, святогорский монах. В нем его сочинения. Философ сам с большим усердием изготовил один список для твоего величества, а другой для митрополита нашего. Писания эти содержат полезные наставления об исправлении правом и могут быть грозным оружием против латинян, иудеев, астрологов и греческих магов. Кто читает их со вниманием, душевным спокойствием, любовью и верой, убеждается, что они поистине вдохновлены доблестью, силой ума и чтение сие благотворно.

Иван внимательно слушал высокого статного окольничего, обладавшего даром говорить гладко и приятно для слуха. О греческом монахе царь слышал не впервые, но у него сложилось впечатление, что мудрый старец давно уже умер.

— Стало быть, жив еще философ Максим? — спросил он Акакия.

— Да, государь, — ответил тот.

— Подумать только, великий князь умер, и великая княгиня, моя мать, умерла, — промолвил царь. — Умерли Вассиан и Даниил, и многие другие, а грек до сих пор жив!

На лице его отразилось удивление, сразу передавшееся прочим.

— Такова воля божья, государь, — сказал Сильвестр.

— Да, — отозвался тут же Иван и опять обратился к Акакию: — Сколько же лет, владыка, ныне Максиму?

Возраста монаха никто не знал. Видя недоумение царя, тверской епископ ответил:

— Думается мне, великий государь, сто уж ему сравнялось.

— А здоровье у него крепкое?

— Да, государь. С утра до вечера пишет, неутомим.

— И до сих пор он в темнице?