Сцены из жизни Максима Грека

— Да, — покачал головой Максим, — однако Артемий премудр и добродетелен, потому царь Иоанн и призвал его из Белоозера, и поставил игуменом Сергиевского монастыря. Ты же, Феодосий, неукротим и, быть может, еретик.

При последних словах взгляд Феодосия потемнел, речь старца его задела.

— Это Артемий сказал тебе, святой отец?

— Нет, сам сужу, слушая тебя и глядя на тебя. Неукротим ты, Феодосий…

Феодосий тряхнул плечом, и его мешок свалился со спины на колени. Монах развязал тесьму, засунул руку в мешок, вытащил засаленные листы.

— Погоди, — приказал он старцу и начал читать с обидой и гневом:

«…И когда читаете Евангелие, страсти мои, и слова мои, и притчи мои, не глядите на Иерусалим, глядите вокруг себя, глядите в самих себя. Полон мир бедных Лазарей и сребролюбивых богатеев, книжников и фарисеев, вдовиц, сирот, дев неразумных… Не кружите мне голову фимиамом и псалмами, не желаю я золотых колоколов и храмов великолепных, икону мою не украшайте золотом и серебром, ибо где золото и серебро, там грех, а я бог, не терпящий беззакония…»

Монах читал, и голос его становился все более жестким. Текст он приводил кусками, отдельные места пробегал бормочущей скороговоркой, и тогда казалось, будто во рту у него теснится жужжащий рой пчел, но потом он останавливался и принимался читать медленно, бросая каждое слово по отдельности, словно пускал стрелы во вражеский стан.

— Погоди, погоди, — то и дело говорил он Максиму, который несколько раз тщетно пытался остановить его. — Подожди, старче! — и продолжал читать:

«…Икону мою украшаете золотым венцом, а меня самого, живущего среди вас, оставляете гибнуть от голода и холода, сами же невоздержно едите и пьете и украшаете себя шелками и золотом. Не нужно мне золотых венков — зачем они мне? — хочу, чтоб накормили вы нищих, вдовиц и сирот. Не нужно мне сладких песнопений и колокольного звона — оденьте осиротевших детей моих, обуйте их, согрейте. Не нужно мне храмов, воздвигайте жилища, дайте кров моей пастве, чтобы не терзала ее зимняя непогода. Ибо сказал я вам устами евангелиста: когда накрываете столы для пира, не зовите друзей своих и братьев, ни других сродственников, ни богатых соседей, кои позвали бы и вас завтра и вернули бы то, что дадено вами. Позовите убогих, калек, хромых и слепых, вдовиц и сирот, кои не могут воздать вам, ибо наги они и голодны. Но вы торопитесь позвать богатого, бедного же презираете. И скопляете серебро к серебру и золото к золоту, затопили душу свою в вине, одолели вас сребролюбие, лихоимство, распутство и зависть, и когда наступит праздник мой, притворяетесь, будто празднуете в мою честь, на самом же деле предаетесь пьянству, чревоугодию и постыдному беззаконию…»

Феодосий закончил чтение. Лицо его горело, ноздри сердито раздувались.

— Кто написал это, святой отец? Я, еретик, или же твоя милость, святая и просвещенная?

— Я это написал, — спокойно ответил Максим. — Все, что ты прочел, — мое. И написал я это, чтобы образумить неправедных людей,[190] когда господь низверг всепоедающий огонь и сжег соборный храм в городе Твери.

— Признаешь? — настаивал Феодосий.

— Все до единого.

— Эх, старче, но ведь и я, еретик, ничего не говорю сверх этого, верного и правого. — Феодосий заглянул старцу в глаза и выкрикнул, ударив рукописью по колену: — Вот она, истинная вера! А не молитвы, не псалмы, не каноны…

Максим слушал его молча и невозмутимо.