Сцены из жизни Максима Грека

— Ученые беседы с просвещенным дьяком Карповым, — отвечал им монах. — С любомудрым Федором.

Федор Карпов, дьяк княжеского двора, тоже пострадал от князей и бояр, и однажды звезда его закатилась. Однако образ его запечатлелся в светлом видении, которое хранила старческая память Максима, как одна из самых ясных точек земли.

…С цветка на цветок, с одной звезды на другую. Часто, посвящая дьякона Ивана в искусство книгопечатания, вспоминал он друга своей молодости, «милосердного, ученого и любезного друга», как писали они тогда в письмах, Иоанна Григоропуло, родом с Крита. Юное лицо без усов и бороды, высокий, смуглый, шапочка набекрень, живой искрящийся взгляд, душа благородная и щедрая. Да и ум острый, сметливый. Сын попа из Ираклиона. Первый типограф в Венеции, в типографии критян Николая Властоса и Захария Каллиргиса. Потом сотрудник Альда Мануция в его Новой Академии,[213] прекрасный ученый. И друг… Дорогой друг Григоропуло!

…Дьякон Иван, умный русский мужик, сидел на скамье напротив Максима и угадывал, что мысли старца унеслись сейчас далеко-далеко. Взгляд его блуждал, озаренный нежной улыбкой, и ее огонь согревал увядшие щеки, оживлял, молодил.

«Из Мирандолы.[214] Узнай, дорогой мой Иоанн, что я благополучно прибыл в Мирандолу и нашел, что расположение ко мне вельможи нисколько не переменилось в худшую сторону…

А ты, дорогой мой друг, веселись и не забывай о совете мудреца: наслаждайся часом, ибо все быстротечно.

Будь здоров и приветствуй от меня ученого Альда…

Скажи Захарию…

Кланяйся от меня Мастрофрангискосу…

Всех друзей обнимаю, особенно Георгия Мосхоса, многие ему лета…

Твой Дорилей Триволис, лакедемонянин из Спарты…»

Дьякон Иван, человек дела, хотел бы поскорее овладеть секретами движущихся букв. Однако он молча сидел в сторонке, понимая, что в такие минуты, как эта, людям посторонним надлежит проявлять почтительность.

А из-под воспаленных век старца все еще струился свет радости.

«Всех друзей обнимаю…»

Друзей было много. Беженцы из разных краев — из Эпира, Мореи, Фессалии, Фракии, с островов, из Царьграда…[215] Марк Мусур, братья Григоропуло — Николай и Иоанн, Димитрий Дука, исключительный каллиграф Иоанн Руссос. Альд, римлянин, основатель Новой Академии.

«Составлен статут[216] Сципионом Картеромахом, из племени чтецов, принят Альдом, римлянином, главою Новой Академии, и Иоанном Критянином, из племени правщиков, председательствовавшими; одобрен же всеми членами Новой Академии…»

«Всех…» Да, теперь он припоминал всех, отсюда он видел их прекрасно. Старческая память — что черное небо без звезд, из края в край затянутое тучами. Но вдруг подул ветерок, спешился всадник, ударил копьем. Тучи вокруг раны зашевелились, веко приподнялось, показался глаз. Маленькая прорезь, пропускающая крохотное видение, однако сверкает оно словно росинка на листе, словно кристалл. Тает время, тает расстояние, исчезает все, кроме нескольких лиц, неизменных, ярких, живых, как тогда, и ты слышишь их, и они слышат тебя.

— Дорогой друг Михаил, где ты блуждаешь, куда тебя занесло?

— …подобно челну посередь моря, всевозможными ветрами вздымаемому и низвергаемому, скитаюсь я по сей день, вечный мореплаватель…

— Видишь ли ты нас оттуда, не забыл ли о нас?

— Вижу. Все вы для меня ясные точки земли, помню, не забываю…

— Что видишь ты здесь?

— Якорь.

— А здесь?

— Дельфина…[217]

…Однажды утром прибыл из Москвы молодой князь Курбский. Он привез три венецианские книги, на каждой была виньетка с изображением якоря и дельфина.

— Не помнишь ли ты, учитель, что это такое?

Максим взял книгу в руки, поднес ее вплотную к лицу, улыбнулся.

— Это, князь Андрей, печать Альда Мануция — якорь и дельфин.

— Да, — кивнул головой Курбский. — А дядю моего Семена помнишь, не забыл?

Славного воеводу Семена Курбского Максим помнил. Помимо отваги, он еще отличался ясным умом — один из светочей знания при дворе великого князя Василия. Часто приходил он в келью к Максиму, жаждал духовного общения, да и сам держал в руке зажженную свечу любомудрия, однако князь Василий погасил ее, бросил на землю, наступил, раздавил.