Сципион Африканский

Тит и впрямь производил самое приятное впечатление. Он импонировал своими простыми, дружелюбными манерами, обаятельной веселостью и задорной насмешливостью. Он был чрезвычайно общителен. Везде у него были приятели. В Риме им счета не было. Но вот стоило ему приехать в Грецию, выяснилось, что вождь эпиротов, упорных врагов римлян, его хороший приятель. Он разбил впоследствии македонского владыку и взял в заложники его юного сына. И что же? Вскоре обнаружилось, что этот мальчик обожает Тита, чтит его больше отца и всех близких. Когда приезжали послы из Малой Азии, то они, окончив свою официальную миссию, неизменно направлялись на обед к всеобщему приятелю Титу Фламинину (Liv., XL, 5; Арр. Maced., IX, 6; Nep. Hann., 12, 1). Не всегда эти друзья были солидные, почтенные люди. Например, очень близким его приятелем был мессенец Дейнократ, отчаянный сорвиголова и повеса (Polyb., XXIII, 5, 2–13). Эта дружба доставила впоследствии Титу много горьких минут. Его приятель поднял войну в Греции и втянул родное государство в чудовищную авантюру. Он приехал в Рим в надежде, что Тит ему поможет. Сам он был по-прежнему весел и беспечен, пировал с утра до вечера, развратничал, слушал певцов и певичек и, наконец, исполнил какой-то новомодный танец в женской одежде. Тит ничего ему тогда не сказал, но когда на следующий день Дейнократ подошел к нему с какой-то просьбой, Тит с досадой отвечал:

— Хорошо, Дейнократ, я сделаю все, что могу. Удивляюсь только, как ты можешь бражничать и плясать после того, как накликал на эллинов столько забот.

Дейнократ искренне удивился и очень смутился (ibid.).

При всем этом Тит был умен и тонок, и талантлив. «Всякое предприятие он вел очень умело», — говорит Полибий (Polyb., XVIII, 12, 2). Но лишь тот, кто очень хорошо знал этого человека, понимал, что Тит «один из проницательнейших римлян, обнаруживавший несравненную предусмотрительность и ловкость не только в государственных делах, но и в личных сношениях» (ibid., XVIII, 12, 3–4). Иными словами, Тит был очень хитер, чего греки сразу не заметили, но зато хорошо узнали позднее. «При всем том, — заключает свою характеристику Полибий, — Тит был еще очень молод» (XVIII, 12, 5).

Войско римлян, когда к нему прибыл новый консул, давно уже стояло в бездействии. Тит разом сдвинул войну с мертвой точки. Прежде всего он свиделся с представителями эллинских общин и совершил чудо: ему удалось объединить в единый союз ахейцев, этолян,[130] беотийцев, афинян и малоазийских греков, — словом, он сделал то, что до него не удавалось еще ни одному политику. Даже с тираном Набисом он заключил договор. Теперь Тит действительно мог выступать от имени всей Эллады. Ахейцы никогда бы не поручили переговоры о своем будущем этолянину, этоляне никогда не доверились бы спартанцу, а афиняне — фиванцу, но римлянину Квинктию все верили. И Тит требовал теперь от Филиппа не просто прекратить войну и возместить потерпевшим убытки, нет, он от имени всех греков приказывал ему освободить Элладу. Каким-то чудом Тит сумел сообщить свой энтузиазм римлянам. Они сражались теперь с невероятным рвением, считая, что для них нет славы лучше, чем слава освободителей Эллады (Polyb., XVIII, 11, 11).

Греки и римляне сражались теперь плечом к плечу, и очень многое удивляло эллинов. Они изумлялись, видя, как римляне, оторванные от своих коммуникаций, голодные, идут по вражеской стране, но никогда не позволяют себе грабить. Еще более поражала их выносливость римлян. Полибий рассказывает, что Тит, не зная, где придется разбить лагерь, приказал воинам тесать полисадины и нести их с собой. «Невыполнимой кажется эта задача по эллинским понятиям и нравам, но весьма легкой по римским. Так, эллины едва могут в походах выдержать тяжесть одних только сарисс и с трудом переносят причиняемое ими утомление. Напротив, римляне со щитом на кожаном ремне через плечо, с дротиками в руках не тяготятся нести еще палисадины» (Polyb., XVIII, 18, 1–4).

Удивлялись греки и великой религиозности римлян. Давно проникнутые холодным скептицизмом, они с презрением глядели на набожные молитвы своих новых друзей. Они с усмешкой рассказывали, что римский консул «совершал ауспиции… возглашал обеты, как жалкий жрец-прорицатель» (Liv., XXXV, 48). Полибий пишет: «То самое, что осуждается у всех других народов, именно богобоязнь, у римлян составляет основу государства». Религия, говорит он, настолько пронизывает их частную и общественную жизнь, «что невозможно идти дальше в этом отношении». И историк замечает, что его соотечественники находят такое поведение нелепым (Polyb., VI, 56, 7–9).