Сципион Африканский

В 191 году до н. э. Антиох переправился в Грецию. Доверившись этолянам, он вообразил, что вся Эллада встанет под его знамена, и взял с собой ничтожную горстку из своих несметных войск. Но почти никто к нему не примкнул, кроме самих этолян да тирана Набиса, которого этолянам удалось подбить на возмущение. При этом спартанского владыку ничуть не смущало, что его родной сын был заложником в Риме. Но однажды, когда они вместе устраивали военные упражнения, этоляне, глядя на лежащую поодаль богатую Спарту, не смогли устоять против искушения. Они убили своего друга тирана и галопом поскакали в город. Если бы, резонно замечает Ливий, они собрали тут же собрание и объявили, что пришли освободить Спарту, их, быть может, приняли бы как героев. Но вместо того они, как шайка бандитов, молча въехали в город и бросились грабить дворец. А спартанцы не менее быстро кинулись к оружию, окружили их и перебили всех до единого. Ахейцы, воспользовавшись смутой, захватили Спарту и произвели там все те жестокости, о которых говорилось ранее. Тем и кончилось участие Спарты в войне против Рима (Liv., XXXV, 35–36).

Консул Маний Ацилий Глабрион переправился в Элладу и без труда разбил маленькую армию Антиоха. Сам царь сбежал и совершилось то, что и предсказал Тит. Вся тяжесть войны пала на этолян. Хотя этоляне все последнее время действовали нелепо, просто глупо, но в трусости не обвинил бы их и заклятый враг. Они защищались отчаянно, как дикий зверь, загнанный в угол. Но силы были слишком неравны. Пришлось этолянам, как ни было им горько, идти к консулу просить мира. Во главе посольства стоял наш старый знакомый Фенея.

Этоляне, кажется, воображали себе Глабриона похожим на Тита. Но они жестоко ошиблись. Тит происходил из знатнейшего патрицианского рода: манеры у него были изысканные, он получил прекрасное воспитание и благоговел перед великим прошлым Эллады, а врожденное благородство не позволяло ему обидеть слабого. Глабрион же был человек новый,[138] происходил из низов, был резок, груб и неотесан, и Греция ровно ничего не говорила его сердцу.

Фенея, по обыкновению, приготовил длинную речь, но консул резко оборвал его, сказав, что ему сейчас не до болтовни. Этоляне растерялись, опять открыли было рот, но Маний снова оборвал их, заметив, что нечего тянуть: им остается только отдаться на милость римлян. Напуганные этоляне совсем не поняли, что значит это выражение, а спросить у консула не посмели. В конце концов они решили, что это что-то хорошее, потому что дело идет о милости. Но тут они ошиблись самым ужасным образом, потому что выражение это означало отдать себя на полное усмотрение победителя, причем последний обязался лишь сохранить им жизнь, но мог продать вместе с женами и детьми.

Посовещавшись, этоляне снова пришли к Манию. Тот угрюмо и с досадой выслушал их длинные речи, когда же наконец этоляне объявили, что отдаются на милость победителя, консул сухо сказал:

— Это действительно так, этоляне?

Те отвечали утвердительно. Тогда консул начал перечислять свои требования. Он еще не кончил, как Фенея воскликнул:

— Но это несправедливо и противоречит обычаям эллинов!

Консула эти слова не разгневали, но он хотел, чтобы этоляне осознали свое положение и пришли в ужас. Поэтому он мрачно произнес:

— Что вы еще толкуете об обычаях эллинов, долге и приличии, после того как отдались на милость римлян! Да если я только захочу, я велю заковать вас всех в цепи и отвести в тюрьму!

И он немедленно велел принести цепи и сковать этолян. «Фенея и его товарищи стояли, не говоря ни слова, словно это необычное обращение сковало им не только тело, но и душу» (Polyb.). Но тут вмешались присутствовавшие римские офицеры. Они просили консула не обижать послов. Маний наконец уступил. С этолян сняли оковы. Только тогда Фенея нашел в себе силы пробормотать, что для того, чтобы договор вошел в силу, нужно еще согласие народа. С тем Маний и отпустил их (Polyb., XX, 10).

У этолян было много пороков. Но они были горды и свободолюбивы. Когда Фенея вернулся, его рассказ вызвал бурю ярости. Решено было перенести что угодно, но не идти более к Глабриону. Теперь этоляне затворились в городе Навпакте. Это самой природой укрепленное место, неприступная скала над проливом, отделяющим Среднюю Грецию от Пелопоннеса. Крепость, расположенная на вершине горы, напоминала скорее разбойничье гнездо, чем город. Неудивительно, что консул тщетно осаждал Навпакт, но этоляне знали, что гибель их неизбежна, и оборонялись с отчаянием обреченных.