Студенты

Карташев, сперва смущенно, а потом оправившись, начал приводить доводы, почему именно неудобно ехать Наташе. Он не хотел, конечно, врать, но хотел быть убедительным. Мать внимательно слушала и изредка убежденно, серьезно говорила:

- Совершенно верно.

Дядя энергично тряс головой и говорил:

- Очень дельно.

Наташа сначала возражала, но брат стал приводить какие-то факты и убеждал с ласковым упреком:

- Наташа, я же знаю и говорю то, что есть...

Наташа наконец с своей болезненной гримасой, махнув рукой, проговорила:

- Я не знаю, какие там, но я знаю, кто я...

- Нет, ты слишком молода, чтобы знать себя, - возразила мать.

- Ну, не знаю, - развела руками Наташа и замолчала.

Карташеву жаль было Наташу, и он старался быть с ней особенно ласковым и внимательным. Легкой тучкой набежавшее было сомнение относительно брата быстро исчезло, и Наташа думала: "Что ж, если это его убеждение? Он любит меня и, конечно, желает добра", - и она была с братом нежна и ласкова. Они ездили вместе по магазинам. Тёма купил ей духов, накупил подарков и остальным сестрам, брату купил большой перочинный нож, взял ложу в театре, катался с родными на лодке.

- Какой Тёма стал любящий, ласковый, - говорила Аглаида Васильевна.

Пять дней - а только на пять дней и приезжал Карташев - пролетели быстро.

Был Карташев и у Корневых. Говорил с Маней о прошлом, заглядывал в ее будущее, рисовал ей, как она выйдет замуж, в каких дворцах будет жить, просил позволения и тогда быть ее другом. Оба весело смеялись, и Карташев краснел, всматриваясь в ее ласковые карпе глазки, в ее шейку, такую же белую, какой была она, когда в первый раз он увидел ее гимназистом. Теперь и шейка и вся она, Маня, была еще красивее, сильнее тянула к себе, без боли, как красивая картинка, прекрасный пейзаж. Наклонился бы, поцеловал это белое плечико и почувствовал бы сильнее прелесть дня, радость жизни, свою и ее молодость... И казалось Карташеву, что она ответила бы тем же или, по крайней мере, поняла, что влечет его к ней. Засыпая, он думал о Корневой... Прекрасная, стройная, она была где-то близко-близко, он чувствовал ее дыхание, ее голос, взгляд - влажный, жгучий, чудный, как лучшее из всего, что есть на свете. Жениться, увезти ее с собой? Карташев задыхался при мысли о таком блаженстве и долго ворочался под одеялом.

Опять отъезд и проводы. Дали денег на всю дорогу без вычета за билеты, дали на лекции и за лекции, снова нашили всего, кроме платья, на которое дали тоже денег, чтобы заказал его по последней моде в Петербурге.

Карташев признался, что вещи свои, в сущности, заложил я продал, рассказал, как ехал домой. Аглаида Васильевна больше всего жалела о подушке:

- Лучшую тебе дала...

Крестя и целуя сына, она говорила:

- Все-таки будь, мой дорогой, больше хозяином.

- Ты хоть подушку привези маме, - ласково говорила Наташа.

- Даю слово, подушку привезу.

Наташа ехала с братом проводить его к Зине в деревню. Хотела было ехать и Маня, но у нее уже начались уроки.

Маня стала красавицей в полном смысле слова, с смелым, живым взглядом. Из всех только она одна не выказывала уезжавшему брату почтения.

- Уедет опять мой голубчик, - говорила на вокзале Аглаида Васильевна, улетит мой орел.

- А голубчик только и думает, мама, как бы ему поскорее уехать, сказала Маня, кивнув пренебрежительно головой в сторону брата.

- Только и думаю, как бы уехать? - вспыхнул Карташев, - ну, так вот назло тебе сегодня и не поеду.

- Тащи вещи назад, - обрадовавшись, крикнул толстый Сережа и неуклюже, счастливый, потащил сам тяжелый чемодан брата к выходу, боясь, что тот передумает. Все были рады, все целовали Карташева.

- Едем в наш старый дом пить чай, - предложил Карташев.

Старый дом был недалеко от вокзала.

Осень была теплая, ясная; вечер тихий, прекрасный. Точно убаюканное, засыпало синее нежное море, нежный аромат последних осенних цветов разливался по пыльному саду. Вся семья собралась на террасе, пили чай, говорили, вспоминали прошлое, ходили по саду, заглядывали в старый колодезь, взбирались на беседку. Из-за ограды выглядывало то же кладбище, те же памятники, тот же сарай из серого темного камня. Камни на стенах еще потемнели, точно спаленные огненным солнцем: пыль так и осталась от лета и лежала толстым слоем везде - на солнечных часах, на статуях, на мраморных скамеечках. Желтые листья валялись по дорожкам такие же неподвижные и безмолвные, как эти статуи, скамьи, деревья и пыль лета, как то прошлое, что безмолвно, но сильно вставало и хватало за сердце. Все говорило еще об отце, все было делом его рук. Сколько пережито хорошего и дурного, каким длинным казалось тогда время и каким мгновением кажется теперь все промелькнувшее. Как сон какой-то, - действительно ли то было или только пригрезилось все то, что было.

- Слушай, Наташа, если хочешь, я поговорю с мамой, чтобы отпустили тебя в Петербург, - говорил Карташев.

- Мама не послушается тебя, только расстроишь...

- Собственно говоря, ведь не стоит, Наташа...

- Это... Довольно об этом...