Студенты

- Наташа, милая Наташа! - потрясенная ужасом, закричала, в свою очередь, Горенко. - Кто-нибудь на помощь!

Часы медленно пробили восемь.

- Боже мой, какой ужасный день, а только восемь часов, - шептала в ожидании прихода кого-нибудь Горенко.

В дверях стояла Аглаида Васильевна и смотрела на нее напряженными горящими глазами.

- Со стороны смотреть - ужасный, - проговорила она, - а переживать его?!

Аглаида Васильевна вдохновенно, гордо показала рукой вверх.

- Переживем: тот, кто посылает крест, дает и силы.

И, подойдя к лежавшей на полу Наташе, голосом бесконечной любви и ласки она нежно произнесла:

- Наташа!

Наташа открыла глаза.

- Пойдем с мамой, моя голубка дорогая... пойдем, ляжем... Уснет моя Наташа.

У Наташи дрогнуло лицо, и, поднимаясь, она растерянно, жалобно проговорила:

- Мама?!

- Мама, твоя мама!

И, нежно увлекая за собой дочь, обводя Горенко взглядом твердым, не просящим ни у кого помощи, чистым и спокойным, устремленным куда-то вдаль, туда, где осталась ее молодость, вся ее жизнь, Аглаида Васильевна вышла с дочерью из комнаты.

XXX

Карташев вышел из кабинета, не разбирая, куда идет. Не все ли равно? Одна мысль - никого не встретить, уйти незамеченным. Через темную переднюю он прошел к лестнице, ведущей в кухню, спустился в коридор и вышел во двор к ограде сада.

Он стоял здесь без мысли, без движения, связанный сознанием своей безвыходности. Да, завалило все входы и выходы! Господи, что же делать?! Идти назад к матери и просить прощения? Пробраться в маленькую комнатку и там смиренно ждать, когда пожалеют и позовут? И опять все та же пустая жизнь в пустом ожидании, когда любо станет все, что любо матери, с подорванным вконец кредитом к тому же, в унизительной роли дармоеда?!

И в чем просить прощения? Не заболей он, только не заболей, и он по-прежнему был бы все тот же, правда немного неэкономный, немного несерьезный, может быть, даже далекий от идеалов Аглаиды Васильевны, но зато далекий и от всяких других идеалов, и все-таки примерный Тёма, краса и гордость своей семьи именно тем, за что упрекала его Горенко и кричала ему надменно-запальчиво: "Не смеете!" Но мать тоже говорила, отправляя тогда в Петербург: "Тёма, не смей..."

- Не смей, не смей, везде не смей! - шептал Карташев, и какая-то буря отчаянья, злобы, бешенства поднималась в его душе.

"Не все ли равно, что там еще ждет впереди? Э, нет, не все равно! Пусть придет еще все, что есть самого ужасного!.. Иди, иди, проклятое! Рви больней, сильней... Не боюсь! Ненавижу тебя, жизнь! Ненавижу все ваши "не смеете". Все смею! Ценою жизни я купил себе это право... Топчите, бейте, но буду делать, что хочу я, я, я... проклятые!.."

Он забыл, зачем он пришел сюда, забыл, что стоит здесь, забыл, что надо куда-нибудь идти. Ураган, охвативший его душу, точно нес его над какой-то бездной, и в эту бездну летело все: семья, отношения, вся обстановка обычной жизни, полетит он сам, его жизнь, и исчезнет навеки в этой темной, страшной бездне. Смерть, смерть и конец всему...

И опять все стихло, промчался ураган, нет охоты думать, шевелиться, и даже сознание, что надо еще жить, отлетело куда-то. Нет, нет, ничего больше не надо, и эта минута покоя наболевшего тела, разорванной души - эта минута его, и пусть она куплена ценой, которая в глазах других ничего не стоит, но она всего стоит в его глазах, и не им, тем другим, жить, - тем ведь ничего же не надо: успех - хорошо, нет - выгонят, отвернутся... мать отвернется...

"О, всем прощу, но не тебе... все права ты потеряла сегодня... не сын я тебе, хорошо!.. и ты же мне больше не мать..."

Карташев мутными глазами затравленного зверя оглянулся кругом.

"Нет, нет, не надо, - подумал он, - хорошо, хорошо: я люблю вас всех, но не хочу вашей любви... не хочу: она ничего не стоит..."

"Зачем ненавидеть, зачем? Это такое низкое чувство... Уж если ничего не осталось, то пусть останется хоть сознание, что я все-таки не тот, за кого меня принимают... Пусть они думают там, что хотят... для меня где теперь они? Все погибло, нет семьи, нет друзей, нет карьеры, умирающий... Я один теперь, - я Жучка, брошенная в колодезь, и некому вытащить меня..."

Слезы полились по его щекам.

Он долго плакал, потом вытер слезы и подумал: "Надо уходить".

Он продолжал стоять у ограды.