Студенты и совсем взрослые люди

Рядом с Филом были все – заводил придумавший твист старина Чабби, ураганил миляга Дарин, догонял молодёжь старик Прима, обещал бразильское солнце Пега Ладрао, подвизгивала Мануела, старался французский «Элвис» Джонни Холидей, поводила роскошными плечами Далида. Не знаю, в скольких уголках мира икалось богатым, блестящим, нервным, разным певцам и певицам, но то, что вытворял с их эфирными телами вдохновенный Фима, уплотнило воздух в зале, и из этого общего биения материализовалось и стало биться одно большое, подпрыгивающее сердце – «та-ттата, та-ттата, та-ттата!».

А дальше. А дальше зал заходил ходуном, закружился спиралью, в центре которой – как в центре урагана – защищённые своим счастьем – твистовали Алёшка и Зоська.

И не было их счастливее.

6

Тут бы и закончить эту главу об удивительном, бесконечном сентябрьском дне.

Но это только в очень хороших книжках всё разумно и чётко выстроено, подогнано и выверено. Сначала вступление, крючок-зацеп интереса, потом развитие главных героев. Затем, словно опознавательные сигналы «свой – чужой», авторские отступления и сдержанно-благородные цитаты для читателей, сведущих в литературе. И всё заканчивается актуальной и удобной кульминацией.

Но вот только жизнь…

Жизнь – она такая штука, что бьёт под дых, когда хочет и сколько хочет. Есть дни, когда надо жить. Жить изо всех сил. Потому что вмещают такие дни целые годы. И никогда не заканчиваются.

Вот так в конце сентября 1966 года собрались вместе повзрослевшие «жидёныши». Собрались на самый свой радостный праздник. Собрались в последний раз. Больше они не соберутся никогда – в таком множестве. Но они об этом тогда не знали, а если бы и знали, то и думать бы не думали. «Оставьте свои шутки! – сказали бы они. – Не мешайте! Послушайте, какой сакс!»

И выбежал из Старой кирхи Винс навстречу подъехавшему на милицейском «бобике» Рустему Садыкову. Выбежали на крыльцо и все друзья – потому что догадывались, нет, наверняка знали, что может быть, что точно случится. Стоял перед ними старый полковник и смотрел на этих молодых ребят, разгорячённых, чуть задыхавшихся от лихорадочного ритма, ещё пульсировавшего в их крови. А они – Яктык, Жорка, Колька, Джин, Фима, Лида, Яшка, Жека, Любочка Штерн, Алёшка, Зося, Валерка – они были в таком сумасшедшем настрое, который бывает, только когда закрываешь девушку собой, говоришь «люблю!», кричишь «поехали!», когда точно знаешь, ради чего живёшь ты и живут твои неразлучные друзья – новое поколение – дети так рано поседевших отцов и матерей.

Протиснулся тогда вперёд Гришка Жадов. Даже не дрогнула сигарета в руке Рустема Фахразовича, увидавшего перед собой двойника своего сына. Это только показушники вздрагивают, всплёскивают руками и заискивают своими эмоциями перед публикой – заметьте, мол, какой я впечатлительный. Полковник посмотрел прямо в глаза Яктыка. Всё понял. Чиркнул зажигалкой. Сколько шагов сделал Гришка? Шагов пять. И остановился. Ровно столько раз стукнуло сердце полковника. И всё.

Полковник смотрел на копию погибшего сына.

Вокруг весь мир был пропитан жизнью. В пожелтевшем небе, заполненном беспорядочными ветрами, медленно кружились хлопья уже осенних, линялых облаков. На углу перешёптывались какие-то кумушки. Из-за забора напротив совершенно негармонично пугали друг друга утробным мявом мокрые от росы коты. Прогудел мотор проехавшей машины. Дымилась сигарета в руке. Билось сердце, кровь бежала по жилам, лёгкие наполнялись воздухом, и очень жглась слеза, но никак не должна была вырваться. Поднял руку Рустем. Но не взмахнул, не позвал своих подчинённых. Просто провёл по лицу, словно паутину снимал. Или наваждение какое.

Медленно повернулся и пошёл к машине.

Хлопнула дверца, скрежетнуло сцепление, и «бобик» уехал, хрустя гравием…

И пошли они все провожать Фимку. Как ни упрашивал, как ни уговаривал Фима, никак не мог зазвать всех друзей на рыбные котлеты, приготовленные заботливыми руками его мамы, Марты Израилевны. Они шли все рядом, взявшись за руки, чувствовали друг друга, смеялись, подначивали, показывали самые заветные места давно ушедшего детства.

– Фимка! Фимка, помнишь, – хохотал Гришка, – как ты саксом здесь размахивал? (Они стояли возле старого, уже чуть облупившегося «Стакана».) – Зося, Зосечка, а Алёшка тогда вот тут. Нет, вот здесь, правее. Бах «розочку» – и ну материться!

– Брось, Гришка, хватит, не пугай молодую жену, им нельзя пугаться, – встрял Жека.

– А я не из пугливых, – улыбнулась Зося и прижалась к плечу Алёшки. – Я знала, что вы такие. Но не знала, что такие мальчишки.

Не успели они свернуть на улицу Ленина, как от боковой стенки рюмочной отлепился какой-то страдалец и забормотал про какие-то «гривеннички на опохмел». Его болоньевая куртка была грубо зашита чёрными нитками, сальные волосы прилепились поперёк невысокого лба, бледное опухшее лицо было словно вдавлено внутрь.