Студенты последнего курса

В общежитие Русинович шел один. Был тихий вечер с небольшим морозцем, в воздухе уже стоял едва уловимый запах весны. Люди шли медленно, будто каждый хотел натешиться этой вечерней тишиной, свежим морозным воздухом, в котором уже улавливаются отголоски дале­кой — а может, и совсем близкой — весны с ее бурным половодьем, что очищает землю, отмыкает замки от всего живого и дарит людям новые светлые надежды и заботы. Все ожидают весны.

Он шел и в мыслях был уже далек от всего, что про­исходило на обсуждении. Мысли его возвращались назад, в прошлое, он видел себя зеленым юношей, плохо оде­тым, застенчивым, который боялся на вечорках сесть ря­дом с девушкой, краснел от громко сказанного слова, никогда не противоречил родителям и старшим. Как постепенно, год за годом, к нему приходило возмужание, как он креп физически и морально, входил в силу, как появилась первая, хоть и небольшая, уверенность, что и он чего-то стоит, что не хуже других может разобраться в том или ином вопросе, имеет какое-то свое мнение. Вспо­мнил школу, один случай, когда на урок конституции в седьмом классе к ним приехал инспектор Тимошенко, сим­патичный смуглый мужчина с большой колодкой орден­ских планок на лацкане пиджака, и стал спрашивать их о таких вещах, о которых они не имели понятия, а он, Русинович, чтобы выручить класс, на свой страх и риск на ходу давал свои «формулировки» закона, государства, диктатуры. Инспектор терпеливо выслушивал его, улы­баясь одними глазами, а потом долго разъяснял им, что это такое — диктатура, государство, класс, эксплуатация, и его определения еще и сегодня сидят в голове Русино­вича — так он убедительно, так ясно и просто перевел эти понятия на обыкновенный язык.

Рисовалось перед ним и его будущее: школа, уроки литературы, дети — как раз такие, каким был он сам, может, немного лучше одетые, может, немного меньше забитые работой, лучше накормленные,— а он читает им... Что читает? Про Франтишка Богушевича... Это самый лю­бимый его поэт, потому что он своими крестьянскими стихами, может, как никто другой из белорусских деяте­лей, будил сознание крестьянской, забитой беспросветной нации, которая и знала только покорность, которая и зна­ла только гнет чужаков, которая только копила свой гнев и время от времени выливала его в диких стихийных бун­тах, после которых наступала еще большая темнота... «Дудка белорусская»! Кто когда до него и после него сказал так сильно? Так искренне, с таким чувством? О, как глубоко он понимал душу крестьянина и смог вы­сказать все, о чем крестьянин только еще мечтал, что только еще видел во сне!

Он, Русинович, сделает все, чтобы скромные и глубо­кие стихи поэта дошли до сердца крестьянских детей, де­тей нового поколения, новой жизни,— чтобы они полюби­ли их так, как любит и понимает их он сам, Русинович.

И тут неожиданно он поймал себя на мысли, что отво­дит себе в жизни роль того же Лобановича, учителя, про­светителя, «сейбита вечного». Что сказал бы на это Юс Большой? Очевидно, сказал бы: «Вот видишь, хлопче, практика сильнее всяких искусственных теорий. Она раз­рушает их, как река непрочную плотину. Рад, что ты сам себя убедил».

«Фактически надо признать, что Лобановичи нужны — без них зачахнет поле общественной жизни, без них оста­нутся нераскрытыми, просто непрочитанными произведе­ния того же Богушевича, тех же Купалы, Коласа,— до­казывал сам себе Русинович.— Значит, надо пересмотреть всю свою «концепцию», не лезть напролом со своими ку­старными теориями, а скромно и честно делать то, что полезно. Разрушать легче всего. Создавать труднее...»

— Эй, ты, разиня! Жить надоело?..

Скрип тормозов и этот голос, который добавил еще не­сколько кудреватых завитков мата, пробудили Русинови­ча от задумчивости. Он почувствовал, как фара такси слегка стукнула ему в бедро, и медленно, будто ничего не случилось, ступил шаг назад.

— Чего кричишь? Крути свои рубли! — И он помахал таксисту рукой.

Машина рванула с места, обдав Русиновича запахом бензина, и только теперь до него дошло, какая опасность его миновала.

«Действительно, разиня»,— обругал он самого себя.

Перешел улицу и уже с тротуара посматривал на ма­шины, что бесконечным потоком шли по улице. Казалось, что полотно улицы — это конвейер, это он движется и не­сет, несет все новые и новые машины. «Столько машин! Не пройти по улице. А что будет еще лет через десять? Вот он, век моторов...»

Мысли пошли совсем в другом направлении. Спор с самим собой оборвался: перед Русиновичем было их сту­денческое общежитие, новое серое здание в четыре этажа.

В своей комнате Русинович застал одного Рака. Тот что-то укладывал в чемодан,— видимо, собирался в до­рогу.

Русинович разделся, повесил в нишу свою шинель, вы­пил стакан воды и в изнеможении сел у стола.

— Отчего, Старче, так невесел? — Рак повернул к не­му свое крупное лицо. Большой лоб его покраснел от на­туги.