Студенты последнего курса

— Тогда было одно, теперь другое... Ну, прощай! — Галя стала серьезной, решительно подала ему руку. — Как знаешь...

Они расстались.

Вот так и идет жизнь — по кругу или по спирали, по­чти повторяется; но не совсем, примешивается что-то но­вое, чего не было раньше.

Он еще раза два встретит ее, поговорит о чем-нибудь, только бы не молчать, а летом уже будет дома — отдыхать перед работой в школе. А она... Она будет еще учиться... Да что она? Она не для него — он решил это окончатель­но. Чего-то только стало жаль.

С такими мыслями он пришел в общежитие, по при­вычке глянул на доску с ключами. Ключ от их комнаты висел. Он снял его и заглянул в ящик для писем. Для не­го в ящике ничего не было, и он медленно направился наверх.

Вдруг голос дежурной остановил его:

— Вы не из семьдесят седьмой комнаты?

— Да. А что?

— Тут недавно приносили почту, есть телеграмма. Я взяла под расписку... Русиновичу.

В груди у Русиновича похолодело,

Телеграммы он получал редко, и обычно они были ве­стниками чего-нибудь недоброго. И на этот раз он не ждал ничего другого...

А может, едет домой сестра?

— Откуда? — спросил он глухо.

— Не знаю.

Он взял заклеенный бланк, на ходу разорвал его и по­бежал по лестнице, чтобы скрыться с глаз женщины. Он не хотел, чтобы видели его в ту минуту, когда он прочита­ет телеграмму. О ее содержании он смутно догадывался, только теплилась в душе капля надежды, что, может, это еще не то, чего уже никогда нельзя изменить или испра­вить.

Только на третьем этаже он остановился и перевел дух. Сердце сильно колотилось в груди.

«Из Бреста»,— прочитал он надпись под словом «те­леграмма». «Кому» — стоит его фамилия...

«НЕМЕДЛЕННО ПРИЕЗЖАЙТЕ ВАШ ОТЕЦ СКОНЧАЛСЯ».

В глазах у него потемнело. Вот оно, то страшное, чего Русинович так боялся...

ОТРЫВОК ИЗ ДНЕВНИКА (Вместо эпилога)

«...Раньше я так думал: закончу учебу, приеду домой сядем мы за стол, нальем полные чарки, и я поцелую натруженные руки своих родителей, скажу им большое-большое спасибо за все то доброе, что сделали они для своего сына. Я расскажу им о себе — как мне было порой тяжело, как не лез в горло кусок, присланный или привезенный из дома, так как я знал, что он был последним. Я как иногда не спал по ночам, лежа в общежитии на студенческой кровати. Сухие и короткие мои письма не передавали и сотой доли того, как мне жилось. В них никогда не было жалоб и нареканий на судьбу, на отсутствие денег, на здоровье. Если и говорилось иногда о трудностях, то о тех, что уже миновали, прошли, а если про болезнь, то уже когда ее не было. Разве мог я написать тебе, мама, что твой сын перед стипендией иногда ест раз в день, что у него плохо со здоровьем?

Вспоминаю, как вернулась Зося, как я, немного выпив, насупившись, слушал ее рассказ о своей жизни. Слушал и молчал. Если б я стал рассказывать, тоже, как и сестра, расплакался бы, а этой слабости я никогда не простил бы себе. Потому я молчал...

Прости мне, дорогая мама, что я у тебя такой сухой и скупой на ласку, что такой молчаливый. Сердцем я не та­кой, я люблю тебя, мама, и мысленно много-много добрых слов говорю тебе, я ценю тебя как самого дорогого человека. Может, потому ты так дрожишь за своих детей, что много здоровья, сил, всю душу вложила ты в них, что так много недоела, недоспала, выплакала реку слез, пока во­спитала и вывела их в люди.

Помнишь, как нянчила ты нас, оберегала, жалела, а если мы делали что-то плохое — была строгая, но всегда справедливая?

Крестьянская жизнь — нелегкая: того мало, того вовсе нет, то не так, а это не этак. Ссоры, крик. И чаще всего из-за нас. Но ты все терпела, лишь бы хорошо было детям. Ты могла быть голодной, лишь бы поели твои дети, ты могла ходить в заплатах, лишь бы одеты были твои дети. Любовь к детям в тебе заслонила весь свет, ты ею живешь и ею дышишь.

Мне никогда не забыть, как ты собирала меня в доро­гу. Ты отдала бы, кажется, все, до последнего куска, не думая о том, останется ли что у самой на завтрашний день.

«Возьми еще этот кусочек, сынок, возьми! Мы тут как-нибудь, а тебе же надо учиться, напрягать мозги. Бе­ри, не гляди на нас... Мы ведь дома. А дома и солома едома».

Иногда из-за этого у меня с тобой бывали споры, я не хотел брать, а ты силой совала мне в мешок «лишний» кусок, и если я отказывался, ты плакала и горевала, боясь, что я буду там голодать.

А сколько посылок ты переслала — в два конца, мне и сестре, сколько переносила в такую даль — в Домоткановичи, на почту, так как не всегда легко было взять коня! И никогда, видимо, ты не подумала о себе, хотя отправ­ляла не только последний кусок сала или колбасы — чаще всего этот кусок был куплен на занятые деньги либо взят в долг у соседа, которому уже надоели эти бесконечные займы. Ты оглядывалась только на отца — что он скажет? Если только ворчит, то это еще полбеды, пускай ворчит, можно еще немножко положить... Сколько тяжелых минут пришлось пережить тебе за твою доброту, вытерпеть на­реканий и упреков! Я не знаю, вынес ли бы все это кто другой...