Стукачи

Димка целый день таскал ульи с машины по саду, ставил их там, где указывала Ольга. Женщина пыталась помочь ему, но Шилов пожалел, не подпустил, не дал носить тяжести.

Женщина вставляла в ульи рамки. Радовалась, что пчелы хорошо перезимовали.

А вечером, когда последний улей был установлен, сел Димка передохнуть рядом с Ольгой. Не хамничал. Наверное, от усталости. И внезапно разговорился с бабой.

— Нет, муж не обижал меня. Не пил, не дрался. Зачем лишнее говорить? За восемь лет грубого слова от него не слышала. И дочек любил.

— Зачем же ты от него ушла? — удивился Димка неподдельно.

— Он уважал меня. А полюбил другую. Не стал позорить нас тайными встречами. Честно мне сказал, что не может он жить без той женщины. Я и уехала, чтоб не мешать, не калечить его судьбу.

— А дети? Они как? О них он подумал?

— Смешной, Дмитрий! А при чем тут дети? Они на лето поедут к нему. Его отцовства никто не лишил. И девчонки пробудут у него до осени. Он их по-прежнему любит и спрашивает о них в письмах.

— Так ты еще и переписываешься с ним? — отвесил Димка челюсть.

— А как же? Он помогает нам. Я ему о девочках наших пишу.

— Кем же твой мужик работает?

— Он не муж мне. Он — отец наших детей. Работает начальником почты.

— А не могла ты его заставить жить с семьей? Нешто при детях ему еще и любить другую захотелось? Пожаловалась бы, что кобелем стал!

— Зачем? Силой человека за душу не удержишь. Да и не кобель он вовсе. Порядочный, честный человек.

— А если позовет, вернешься к нему?

— Он не позовет. Не таков. Не переметная сума.

Димка ей о себе рассказал. Откровенностью за откровенность. Может, потому, что пришло время поделиться

с кем-то, ничего не утаил. Даже о горе — бесплодии своем выложил начистоту.

Ольга слушала его внимательно, молча. Не испугалась, не отодвинулась, не жалела. Сказала тихо, будто сама себе:

— Трудная штука эта — жизнь. Призрачный праздник, короткий, как сон. И всем одно пробужденье — горе…

С того дня Димка зачастил на пасеку.

Ольга незаметно для себя привыкла к Шилову. Дочки, вернувшись с Кубани, быстро привязались к нему. Он каждый день отвозил их в школу и привозил обратно в село только сам, никому не передоверял девчонок.

Бабка Дуня, приметив это, предложила Димке:

— Женись на Ольге, сынок. Хорошая она баба. И женой доброй будет. Чего тебе время терять. Уж приспело твое времечко семьей обзавестись. И дети готовые! Они любят тебя. А девку возьмешь, горя натерпишься. Ну, как узнает, что не стать ей матерью? Сбегит от тебя! Ольга — сурьезная, умная баба.

— Она же на пять лет старше меня, — слабо возразил Димка.

— Пустое это — годы… Ты не на это гляди! Она хозяйка, мать, работяга. Вон, когда пчелы зимуют, она дояркой пошла работать. Без дела не осталась. Хоть и тяжко ей, и городская, а везде — своя…

Ольга колебалась недолго. Через неделю расписалась с Димкой, он удочерил ее девчонок, перевел их на свою фамилию, чтоб не ездили больше на Кубань. И зажила семья так, словно всю жизнь не разлучались.

Ольга, когда Димка уставал, сама приходила к бабке Дуне, помогала ей по хозяйству, по дому, словно родной матерью она ей была.

Но на третью зиму внезапно заболела старуха. И чего с нею не было, слегла в постель. Попросила Ольгу Димку позвать. Едва он появился на пороге, обрадовалась. Позвала его ближе к постели.

— Помру я скоро, сынок. В чистый четверг. Ты не пугайся, я не смеюсь над тобой. Сон такой видела. Легко отойду. Аккурат после бани. Даже чай не допью. Не успею… Так ты знай, гроб для меня еще дед сладил, когда живой был. Он на чердаке стоит. Под соломой. Достань его загодя. От пыли оботри. А белье и одежа мои, гробовые, в шкапчике. Там все заранее собрано. Схорони меня рядом с дедом. Тебе деревенские укажут. В изголовье крест поставь березовый. И посади подле меня березку молодую. Чтоб хоть иногда она по мне заплакала.

— Неужели меня не хотите у могилы видеть? — не поверил тетке Димка.

— Сыночек ты мой! Судьбина твоя полынная, на много зим отсюда увезут тебя. В земли дальние, снежные. Не скоро сюда воротишься, горемычный мой, — залилась старуха слезами. А у Димки от ее слов мороз по спине мурашками побежал.

— Не серчай, родимый. Я тому сну не хозяйка была. Сказываю, что привиделось. От того сна и нынче сердце мое болит. А и как тебя от лиха уберечь, одному Богу ведомо. Я уже отходящая. Но ты знай, завещанье я на тебя написала. На все хозяином останешься. На дом, скотину и вклад на книжке. Твое оно. Сгодится. На поминки мои не скупись. Жила я прижимисто, а уйти должна светло…

Как сказала бабка, так оно и случилось. Умерла перед Пасхой, в чистый четверг. И верно, чай допить не успела. Выронила чашку на колени уже из мертвых рук. И осталась в памяти такою же улыбчивой, мудрой, какою была всю жизнь…