Стукачи

— В барак их к фартовым! Пусть запетушат! Запомнят, как впредь симулировать! — распорядился начальник охраны, усмехаясь криво.

Охранники подхватили пятерых под микитки, собираясь выполнить приказ.

Самойлов почувствовал, что на сопротивление сил не осталось. И взглядом попрощался с Абаевым, когда его поволокли мимо Бориса.

— Не тронь мужиков! Оставь их! Прошу, как человека! — послышался голос бригадира политических.

— Прихватите и этого крикуна!

Охранники кинулись к бригадиру, и тут словно оцепененье пропало. Зэки со всех сторон кинулись на охрану и начальника.

Кто-то сдавил его за горло, матеря на чем свет стоит. Другие долбили его головой о бетонный пол. Охранники в ужасе пытались отбиваться, но их смяли, стали измываться нещадно, выкручивая, ломая руки и ноги.

Кто-то вздернул над парашей начальника охраны и доской от шконки считал его ребра. У того глаза вылезали из орбит. А мужики окунали его головой в парашу и, подержав в ней, снова поднимали за веревку.

— Гнида зажравшаяся! Тебя самого запетушим до смерти. И утопим в параше, где и родился ты, козел вонючий! — обещали политические.

На шум в бараке вбежала охрана с постов. Поднялась стрельба из автоматов — вверх. Зэков вбили в пол лицами. Выволокли избитых охранников, еле дышавшего начальника. Доложили операм. Те, прослышав о бунте, всполошились. Решили проучить политических жестоко. И, узнав от избитых имена зачинщиков, выдернули их из барака. Вздумалось расстрелять на глазах у всех. И связанных мужиков построили среди двора. Перед ними замер взвод охраны.

Начали выгонять зэков, чтоб увидели незабываемое зрелище. Чтоб оно в памяти вечной зарубкой осталось.

А тут за воротами внезапно машина нетерпеливо засигналила.

— Кончай их! — приказал начальник зоны охранникам.

Самойлов со связанными руками повернулся к Абаеву:

— Прощай, Борис…

В это время в ворота кулаком ударили.

— Комиссия из Москвы! Живо открывайте! — послышался злой, хриплый голос.

У начальника зоны колени подкосились.

— Отставить! В барак скотов! Сами все по местам! — поторопился вернуться в кабинет.

Впопыхах охрана забыла развязать руки политическим, их так и загнали, спешно закрыв дверь.

— Ну, теперь нам не миновать «вышки», — невесело бросил кто-то.

Но вечером в барак пришли без охраны и всякого сопровождения четверо людей. Глянули в свой список. Назвали фамилию Ивана Степановича, бригадира, еще троих — из ученых, потом и Абаева.

Всех попросили пройти с ними в спецчасть зоны.

— А что вам нужно от наших людей? — не сдержал любопытства и страха за мужиков старый профессор.

— Поговорить хотим.

— А нельзя этот разговор провести в бараке?

— Нет. Это невозможно, — ответили гости.

И зэки, еле попадая в рукава телогреек, уже не ждали для себя ничего хорошего.

Барак и вовсе притих. Медленно тянулись минуты ожидания. Вот и час прошел. Еще два часа… Лишь к вечеру вернулись мужики в барак. Иные сразу на шконки слегли, другие — молча сидели, уставясь недвижно в одну точку.

— Зачем вызывали?

— Для разговора, — вяло отвечали люди.

— О чем спрашивали?

— О разном говорили. О прошлом…

— Разве мало о нем в наших делах написано?

— Подробностями интересовались.

— А почему бригадира с вами не отпустили?

— Не знаю, — сам не понял Самойлов.

Бригадир вернулся затемно.

— Накрылось начальство! Всех под задницу — с работы вон! — сказал с порога весело.

— А нас куда? — подняли зэки головы.

— Всех, кого вызывали, до выяснения обстоятельств — в другую зону!

— Вот так комиссия! Это куда ж хуже Сахалина? Под расход? — ахнул кто-то в темноте.

— Дальше Сахалина зоны не построили. А значит, бояться нечего…

Иван Степанович лежал с закрытыми глазами. Его знобило. Он то ли дремал, то ли бредил…

Ему виделась мать. Молодая, красивая. У нее были гибкие, сильные пальцы, красивые, ухоженные руки. Мать была пианисткой. Отец — самый известный скрипач в Ленинграде. Родители были уверены, что их сын тоже станет музыкантом и продолжит семейную традицию.

В доме Самойловых всегда было много цветов, музыки и смеха.

Иван Степанович жил в красивой сказке. Он никогда не слышал брани, грубых слов от своих родителей. Они до умиления любили его и никогда ни в чем не отказывали.

Они ждали, когда сына разбудит муза. Наблюдали, как он относится к инструментам, к чему его потянет — к скрипке или фортепиано? Но мальчишка не проявил интереса к музыке. И таскал в дом слепых кошек, хромых собак, подбитых из рогаток дворовыми мальчишками голубей и лечил их всех, выхаживал, а потом выпускал на волю.

— Это потому, что он у нас один растет. Не на кого ему тепло души тратить. Скучно одному, холодно. Вот и дружит с теми, кого обогреть нужно. Это детская болезнь. Она скоро проходит. Повзрослеет, возмужает и найдет свое, — успокаивал отец мать.

Настоящая трагедия произошла, когда Иван Степанович после окончания школы заявил дома, что будет поступать в сельхозакадемию. Родители сочли это за шутку. Но, когда убедились, куда готовится сдавать экзамены, увидели заявление, воспротивились.

— Одумайся. Не спеши. Это не твое призвание, — убеждала мать.

Отец без уговоров порвал заявление, написанное сыном. И сказал жестко: